открыты в Сибири. К 1861 году были выданы 1125 разрешений на добычу золота.

На 372 приисках работали 30269 человек. С 1819 по 1861 годы в Сибири было

добыто 35587 пудов золота на сумму более 470 млн рублей.

Самая известная золотая лихорадка — Калифорнийская. Золото было обнаружено неподалеку от лесопилки

Саттера близ городка Колома в 1848 году. Новость быстро распространилась и множество семей фермеров

оставили возделывание земли и стали первыми старателями. В Калифорнию потянулись желающие

обогатиться со всей страны, а потом и иностранцы. К концу лихорадки к 1855 году количество

одних только иммигрантов перевалило за 300 тысяч человек.

Другая лихорадка вспыхнула на берегах реки Клондайк и проходила с 1896 по 1898 год. Вся социальная

активность региона была сосредоточена в новопостроенном городе Доусоне. В котором в дефиците

было практически всё, кроме золота, которое стало самым дешёвым товаром. Соль продавалась

по цене золота один к одному, одна корова стоила 16 тысяч долларов, одно куриное

яйцо — доллар. При том, что на материковой части яйцо стоило примерно один

цент. Десятки тысяч старателей пытались разбогатеть, но в действительности

это удалось лишь сотням. За два года лихорадки через Клондайк прошло

примерно сто двадцать пять тысяч старателей.

Летом 1898 года, когда многие старатели, прибывшие в Доусон-Сити, оказались не в состоянии зарабатывать

себе на жизнь и уехали домой. Выражение «Пошел ты в Клондайк» стало оскорблением. При этом

самые предприимчивые сообразили, что зарабатывать нужно не на добыче золота, а на самих

старателях. Парадокс Клодайка заключается в том, что исследователи экономики Клондайка

утверждают, что за годы лихорадки там добыто золота на сумму 22 миллиона американских

долларов по ценам того времени, а старатели привезли с собой и потратили в регионе

за это время примерно от 75 до 200 миллионов долларов.

Внезапно мои мысли прервал треск под ногами.

Твою ж мать!

Я проваливался в медвежью яму, дно которой было утыкано кольями с заостренными концами.

Во время падения я содрал кожу на руках и получил ссадины на лице, потерял винтовку и рюкзак.

Мне несказанно повезло. Каким-то чудом я приземлился между кольями. Хотя яма могла оказаться моим последним пристанищем.

Сердце бешено колотилось и отдавало пульсирующими ритмом в виски. Я тяжело и глубоко дышал. Заново родился.

Нужно успокоиться. Подумать о чем-то хорошем. Я огляделся. В глаза бросились остатки настила, который кто-то искусно замаскировал. Скорее всего довольно давно. Пару лет назад.

Смешанный ковер из листвы и хвойных игл выглядел настолько естественно, что я не заметил его с Гибаряном ни в прошлый раз, ни сегодня.

У ямы были отвесные земляные стенки метра два с половиной в высоту.

В солнечном небе над головой проплывали облака. Отсюда их стремительное течение было достаточно хорошо заметно. Время пошло.

Так сказал мне во сне Выкван, не знаю к чему это. Скорее всего должен наступить час истины.

Час, когда выясниться для чего я здесь и чего стою. Правильно называть часом истины.

От Хемингуэя пошло. Этому меня Гибарян научил, он очень начитанный.

Я тоже люблю читать, но у меня не всегда на это есть время. А он умудряется где-то его выкраивать на чтение. Потом рассказывает мне прочитанные книжки, пока мы с ним ходим и ищем золото в экспедициях.

Многие из этих книг я сам читал, но я не говорю ему об этом, потому что в экспедиции нет ничего лучше, чем идти и слушать его рассказы.

В перерывах между книгами он рассказывал про свое детство, разделенное на две половины.

Первое, прошедшее у бабушки Нади по материнской линии в Москве, где он родился беспокойным летом пятьдесят третьего, ходил в сад, жил и учился три четвертых года.

Бабушка Кости любила читать ему книги на ночь. Эту страсть к книгам она передала всем детям и внукам. Самая любимая ее книга была «Граф Монте Кристо». Она же заразила его книгами о золотой лихорадке.

Костя был из семьи потомственных геологов в третьем поколении. Его родители, которых я знал лично, тетя Маша и дядя Ованес вечно пропадали в экспедициях, изредка приезжая в отпуск и «откупаясь» частыми посылками с «северов». Они познакомились и поженились, когда учились на Геолого-почвенном факультет МГУ. Так тогда называли наш Геофак.

Вместе с Костей и бабушкой Надей в четырехкомнатной квартире жили ее вторая дочь Серафима с мужем-музыкантом дядей Левой.

Дед, погибший в Великую Отечетсвенную под Харьковом, пламенный борец за революцию очень хотел, чтобы дочерей назвали Кларой и Долорес, в честь Клары Цеткин и Долорес Ибаррури, но Надя была непреклонна и назвала дочерей по именам своей и дедовой бабушки. Марией и Серафимой.

Вообще у бабушки Нади было четверо детей, но двое умерли в младенчестве от болезней. Время такое было.

Серафима, поначалу подававшая большие надежды и быстро выскочившая замуж за скрипача из симфонического оркестра Гостелерадио Льва Наймовича Пульвера, так и не построившая карьеру геолога, проживала свои дни, трудясь в архиве МинГео.

Она с мужем, как и все интеллигентные люди не добившиеся особых высот и приложений своим талантам, прилично, но очень тихо, «закладывали за воротник». Своих детей у них не было.

Лев Наймович до Большого Театра не дотягивал, а работать «за кадром» на телевидении считал недостойным, и немножечко унизительным, для себя занятием.

Серафима, давно махнувшая на себя рукой, переживала за недооценённость и карьеру мужа, и поддерживала его во всем, в том числе и в его пагубных пристрастиях.

Они были неразлучны, и походили друг на друга как копии. При этом Костю они обожали и таскали его по всем выставкам и концертам, наполняя его душу и сознание пониманием, что такое русская культура.

Бабушка совсем не одобряла такого образа жизни, сердилась, ругалась и