на вечные темы. Впрочем, все это были обычные всезнающие разговоры, сводившиеся: что Бог, конечно, есть, но… И вот после этого но каждый был во что горазд, на что хватало ума, образованности и воображения. Были и такие — два брата Кролевские (которые и выпили только для запаха), которые услышав, что человек раб божий, очень возмутились этим определением, старшему кролевскому особенно не нравилось быть чьим-то рабом. Он был старше всех и успел отслужить на морфлоте, хотя вопреки всем стереотипам, роста был крайне невысокого, единственно, широкоплеч был и мускулист. — Вот разве тебе приятно быть рабом? — не отступал он от Данила и проронившим эту фразу. — Нет, ты только ответь — разве тебе приятно быть рабом? Ты мне только ответь и все! — Спорить со старшим Кролевским было тяжеловато, впрочем, парень он был добрый и рассудительный, и даже спокойный и вдумчивый, когда дело не касалось спора, одно то, что он был старше всех на три года и служил на военном корабле, уже это заставляло его быть первым в споре и не уступать. Много было подобных вопросов и восклицаний; каждый в такой день считал обязанным высказать свое особенное мнение на эту тему. Бога называли и «субстанцией» и «вселенной», и «нечто таким», словом, умозаключений было предостаточно. Даже Громов, все время бывший лишь слушателем, даже он раскрыл рот и произнес, что Бог — это то, что нам не понять. Девушки немедленно с ним согласились. Громов остался доволен и более в спор не вступал, как и девушки, сразу с ним притихшие и теперь снисходительно наблюдавшие за спорившими. Правда, хватило их молчания ненадолго.

Было как-то, когда одна однокурсница прошлым летом съездила в США, конечно, первым делом, только увидели ее, сразу расспросы, что да как? Подробно она стала рассказывать об американском быте. И чем больше она рассказывала, тем сильнее все, кто слушал ее, ощущали себя русскими. Поддакивали ей, соглашались с ней, даже спорили; рассказывали свои истории, свои впечатления об Америке. Хотя все те, кто с восторгом рассказывал и спорил, знали об этой стране лишь по фильмам, телевизионным передачам да по выступлениям известного юмориста, очень любящего объяснять, какие же американцы ну тупы-ые. И рассказывая воодушевленно, рассказывая азартно, каждый был патриотом и сожалел: «Вот я бы съездил бы в эту Америку, я бы показал бы всем этим ну тупы-ым американцам. Девушка уже молчала, ее уже как будто не замечали, лишь обращались с репликой вроде: ведь правильно я говорю?! Ведь так оно и есть?! — Все яростно клеймили американцев, да так, словно вся жизнь их прошла среди этих ну тупы-ых американцев. И сейчас, сидя за праздничным столом, спорили о библии, хотя ни один из споривших не читал ее (может, и в руках не держал), и все, чувствуя себя патриотами, клеймили мусульман и католиков, и, конечно, евреев. Ну не может быть, чтобы в компании, где все считают себя русскими и христианами, даже если не совсем христианами, даже если и чуть-чуть атеистами и совсем немножечко язычниками, но если русскими, то — разговаривать на религиозную тему и не помянуть евреев… Порой доходило до полной глупости, до восторга, но опровергнуть эту глупость было некому, и единственное, кто-нибудь не менее восторженно, приводил свою не менее полную глупость, и все оставались довольными и патриотами, нисколько не замечая, что, клеймя евреев или мусульман, доказывая свои «субстанции» и «нечто такое, которое есть», несли, порой, такую ересь, что если бы не знать, что спорят все русские и все христиане, даже если и не совсем христиане, даже если и чуть-чуть атеисты, но утверждающие, что они — за единую Россию, можно было подумать, что все это крайне агрессивные сектанты, исповедующие… черт знает что. но все равно все оставались русскими и патриотами и за православную веру, но… Только чтобы не рабы, и без всяких этих поповских штучек; а попы — они же такие — они же попы, они же к вере имеют отношение такое… посредственное. Вот если без них, тогда да, тогда я православный, а с попами — нет, попы — это политика, попы — это конфессия, попы — это… ну и все в таком же духе. Говорили не только о попах, конфессиях и субстанциях, говорили о чудесах, знамениях и, конечно, страшилках: кто и как был наказан и за какие грехи (само собой, и понятие греха у каждого нашлось свое — не без этого). И больше всего эти грехи и кары интересовали девушек, очень их волновали все эти страшные наказания за эти страшные грехи. Вспомнили и Кристину. Одни говорили, что она была наказана, другие, само собой, спорили, что напротив — случилось чудо — что она осталась жива и в твердой памяти. И те и другие говорили серьезно и все с теми же сносками на субстанции и нечто такое, которое есть. Но больше, конечно, вспоминали сами поступки ее, взвешивая, за что бы она могла быть наказана? Получалось, что за все и в то же время ни за что. оттого и пришли все к общему — судьба. здесь и Сингапура вспомнили, правда, весьма необычно. Громов, когда сошлись, что судьба, вдруг снова раскрыл рот и произнес: Судьба, как Бог — нам неподвластна. Девушки, конечно, закивали, старший Кролевский же возмутился: Какая судьба! Ясно как день — одеваться надо было теплее, и никакой судьбы. Что, не так, Вадим? Разве я не прав?! Ты мне только ответь, прав я или нет?! Громов долго крепился, он был сдержанным парнем, кролевский же все настойчивее требовал от него подтверждение своей правоты. — Саша, — громов пристально смотрел на старшего Кролевского, — ты мне сейчас очень напоминаешь одного человека — Сингапура. — Кролевский как раскрыл рот для возражения, так и замер; покраснел, что-то хотел сказать, что-то пробурчал, краснота спала, уже побледневший, крайне обиженный, не найдя ничего в ответ, он вышел на кухню, младший Кролевский следом; и больше ни слова от обоих до самого выхода из дома никто не услышал. От такого сравнения Кролевский старший опешил. Сингапура он на дух не переносил, считал того за болтуна и зануду; и сравнить его, Кролевского, с… Сингапуром! Всех же это позабавило. И братьев до кучи обсудили, пока они курили и обижались на кухне. И Гену вспомнили и его намерение жениться. Словом, не было и минуты, в которую кого-нибудь да не обсудили.

В четверть двенадцатого компания вышла из дома. Вышли, и сразу возник вопрос: идти на