— А правда воскреснет? — шепотом спросила одна.

— Правда, — кивнула ей подружка, и лицо ее совсем стало серьезным.

— Скорее бы, — со вздохом шепнула первая.

Кто-то легонько ткнул Диму в бок, он оглянулся, Тамара протянула ему свечу, она всем раздавала теперь купленные заранее свечи; время близилось к полуночи, и только начнется ход, все должны будут свечи зажечь.

— а бенгальских огней нет? — пошутил Макс, он и всегда не отличался уместными шутками. Рыжий, роста среднего, сколько его знали, он слушал только рэп и всячески старался походить на негра из Гарлема, одевался всегда пестро и нелепо, как цыганские женщины, и чего только не висело на его шее — от пентаграммы до католического креста. Он и сейчас был в синем спортивном костюме и какой-то идиотской красной шапочке, как у петрушки, поверх которой накинут еще и капюшон; на распахнутой груди, на черной водолазке с портретом Тупака Шакура блестел крупный католический крест (пентаграмму и знак зодиака на массивной серебряной цепи он все же спрятал под водолазку). С первого курса он взял на себя обязанность всех веселить, получалось у него всегда кисло и не к месту, но к нему привыкли. Никто уже не обращал внимания на его походку, первое время всех веселившую. Он очень хотел быть похожим на афроамериканца и ходил, будто читал рэп, да и говорил примерно также — каким-то нелепым речитативом. Он очень хотел быть всем другом и всех облагодетельствовать. Когда на первом курсе отмечали Новый Год, Макс взял и в разгар веселья стащил всю водку, приготовленную для праздника и покойно стоявшую в спортивной сумке в углу, парни чуть с ума не сошли, вновь искали деньги, кляли эту неизвестную сволочь, бегали в магазин; а Макс подходил к каждому, кого считал избранным, и с видом благодетеля шептал: Слушай, у меня водка есть, давай выпьем. — Ох, и злы парни на него были. И теперь все глянули на него разом так, что улыбка его смазалась, он стушевался и, пробубнив: Да это я так, да ладно, — взял свечу и стоял теперь тихо и незаметно до самого хода.

Дима обратил внимание, что лицо Данила вдруг странно оживилось, точно он увидел кого-то, кого хотел увидеть и ждал. Он пристально теперь вглядывался в толпу, Дима последовал его взгляду. В стороне, сутулясь, словно прячась, стоял Сингапур. Он давно заметил компанию и, видно, не хотел, чтобы и его заметили, оттого и сутулился и старался зайти за спины стоявших подле него верующих. Впрочем, если кто и глянул бы в его сторону, то вряд ли бы и узнал. Короткая стрижка изменила его лицо, оно, казалось, стало круглее и моложе, с длинными всклокоченными волосами что-то дикое было в его внешности, теперь же… мальчишка — мальчишкой. Невольно Дима чуть не вскинул руку, чтобы позвать его; вовремя удержался. Сингапур заметил; шаг и его уже не было видно. Дима хотел уже отозвать Данила и расспросить его… как двери подвала отворились. С пением и, держа в руках хоругви и иконы, в праздничных белых рясах вышли священнослужители. Все, кто был, стали торопливо зажигать свечи.

Начался Крестный Ход.

Может, оттого, что холодно, или еще по какой причине, но это, скорее, был крестный бег, (позже выяснилось, что священники просто задержались, и теперь наверстывали время, чтобы поспеть к полуночи), шагали мелко, но быстро. И толпа, выстроившись в след с горящими свечами, только успевала, теперь не замечая мягкой сырой земли, хлюпая и шлепая по лужам, торопилась, взглядами ловя возвышавшиеся над головами хоругви, и тут же следя за обернутыми снизу бумагой свечами. Полкруга не прошли, как почти все свечи потухли; поднялся ветер, люди закрывали свечи ладонями, чуть ли не обнимали их, но от скорого шага и ветра свечи гасли, их на ходу зажигали вновь, и вновь они гасли. Только у тех маленьких девочек в беленьких платочках свечи почему-то не гасли, может, оттого, что шли они в толпе, и толпа же закрывала их от ветра. Как девочки не споткнулись — удивительно, обе как прикованные смотрели только на огоньки своих свечек, будто пытаясь разглядеть в них что-то, по крайней мере, так могло показаться, такие у них были увлеченные лица. Дима шел прямо за ними и, забыв про свою свечу, все глядел на два маленьких огонька, прикрываемые маленькими ладошками, и все думал, как бы эти две девочки не споткнулись, почему-то он думал только об этом, уж слишком быстро шел ход.

Наконец, священники сделали круг и остановились у тех самых ворот, похожих на ворота гаража. Ворота были затворены. Толпа вереницей подошла и теперь стояла плотным полукругом.

— Христос воскресе! — звонкий, казалось, юношеский голос вознесся над толпой. Молодой священник, худой с жиденькой длинной бородкой восторженно воскликнул и взмахнул кадилом.

— Воистину воскресе! — хором ответила толпа. Священник был в восторге, кадило в его руках взмывало так высоко, что еще немного — и как праща взлетит.

Христос воскресе! — кричал восторженный священник, кадило восторженно взмывало. Второй священник не менее восторженно кропил всех святой водой. Холодно было, холодные брызги кололи лица и шеи, но не замечал никто этого, общий восторг охватил всех:

— Воистину воскресе! — откликалась толпа, и казалось, громче всех откликались эти две маленькие девочки в беленьких платочках. Видно, долго-долго готовились они к этому. И первая девочка, крича, все глядела в небо, наверное, все выглядывая в нем воскресшего Христа, и кричала голосисто-голосисто, весело-весело: Воистину воскресе! — бережно сжимая горящую свечу. Теперь десятки свечей, маленькими огоньками заполнив восхищенным светом весь полукруг, освещали оживленные, точно проснувшиеся лица. Люди улыбались, и не иначе, как радостно, других улыбок не было, а если и не улыбалось какое лицо, то все одно, искреннее оживление освещалось отсветом этих десятков теперь горящих свечей. И если кто шел на ход лишь за компанию, лишь с мыслью долга перед женой или тещей, теперь в этом общем свете — в этом одном людском чувстве — радовался, сам, может, не понимая, чему. Ведь не воскрешению, в самом деле, они радовались, ведь знали они, что никто не воскрес, что это всего лишь обряд, традиция, церковная традиция, а они — лица эти, светские, и пришли лишь, чтобы родственнику своему угодить, а… все равно, искренне радовались, и не в родственнике уже было дело, да и не в Христе и его воскрешении: они же, лица эти разумные, они же понимают всё… А всё же радуются! Праздник же! И невольно рука сама собой собирает пальцы в