— Не можешь оставить его до конца месяца?

— Нет.

— Тут плохо.

— Тут тоже.

Энцо выехал поздно ночью, а приехал утром, когда Пьетро был на работе. Я уже собрала вещи Дженнаро. Я объяснила, что детские ссоры стали невыносимы, сказала, что мне очень жаль, но трое детей для меня — это слишком, что больше я так не могу. Он ответил, что все понимает, поблагодарил меня за все и как бы в оправдание проворчал: «Лина… Ты же знаешь, какая она». Я промолчала: и потому, что Деде устроила истерику из-за отъезда Дженнаро, и потому, что, согласившись: «Да, я знаю, какая она», могла наговорить такого, о чем потом жалела бы.

Меня одолевали мысли, которые я, веря в магическую связь слов и реальных событий, боялась четко сформулировать даже в уме. Но совсем избавиться от них я не могла: они складывались в законченные предложения, пугали меня, одновременно завораживая, повергая в ужас и искушая. Я поддалась старой привычке во всем наводить порядок, находить зависимость между, казалось бы, разрозненными элементами. Я связала ужасную смерть Джино и убийство Бруно Соккаво (Филиппо, заводской охранник, выжил) и пришла к выводу, что оба этих события ведут к Паскуале, а может, и к Наде тоже. Одно это предположение лишило меня покоя. Я хотела позвонить Кармен, спросить, нет ли новостей от брата, но потом передумала: испугалась, что телефон могут прослушивать. Когда Энцо приехал забирать Дженнаро, я рассчитывала поговорить с ним и посмотреть на его реакцию. Но снова промолчала из страха наговорить лишнего, произнести имя той, что стояла за Паскуале и Надей. Лила; конечно Лила; та самая Лила: Лила, которая не болтает, а делает; Лила, усвоившая правила квартала, ни в чем не полагавшаяся на полицию, законы, государство и верившая, что проблемы решаются только при помощи сапожного ножа; Лила, на своей шкуре испытавшая все ужасы неравенства; Лила, которая еще во времена собраний на виа Трибунале сумела найти применение своему уму и в революционной теории, и в практике; Лила, умевшая превращать старые и новые обиды в политические задачи; Лила, управлявшая людьми, как персонажами своего рассказа; Лила, обернувшая наш опыт нищеты и насилия в вооруженную борьбу против фашистов, против хозяев, против капитализма. Лишь сегодня я готова честно признаться, что в те сентябрьские дни подозревала в кровопролитии не только Паскуале, которого сама жизнь толкнула взять в руки оружие, не только Надю, но и Лилу — Лилу собственной персоной. Долгое время, готовя обед или занимаясь с детьми, я представляла, как она и еще двое стреляют в Джино, стреляют в Филиппо, стреляют в Бруно Соккаво. Представить в этой роли Паскуале или Надю мне было трудно (я считала Паскуале хорошим парнем, хоть и любителем прихвастнуть: отлупить кого-нибудь он, конечно, мог, но убить — нет; а что до Нади, то эта девочка из хорошей семьи если и способна была кого-то ранить, то только острыми словечками). Зато по поводу Лилы у меня не возникало и тени сомнения: она могла составить идеальный план и свести к минимуму риски, она умела контролировать свой страх и смотреть на свои смертоносные замыслы отвлеченно, признавая за ними бескорыстие, она знала, как превратить человеческое существо в бездыханное тело и лужу крови, ее не мучили бы угрызения совести, она совершила бы убийство, веря, что творит правосудие.

Вот, значит, как! Теперь я ясно видела ее за спиной Паскуале, Нади или кого-то еще. Они подъезжали на автомобиле к площади, притормаживали возле аптеки и расстреливали Джино, тайного полицейского агента, маскирующегося за белым халатом. Они мчались по пыльной дороге, по обочинам которой высились груды мусора, к заводу Соккаво. Паскуале входил в ворота, стрелял в ноги Филиппо: стены сторожевой будки обагряла кровь, охранник вопил, в глазах его стоял ужас. Тем временем Лила, отлично знавшая дорогу, поднималась по лестнице и врывалась в кабинет Бруно, тот успевал только радостно воскликнуть: «Привет, какими судьбами?» — а она уже выпускала в него пули: три в грудь, одна в голову.

Ну конечно, воинствующий антифашизм, новое сопротивление, пролетарская справедливость и другие лозунги, которые она инстинктивно умела наполнять жизнью, уходя от набивших оскомину клише. Я думала, что, наверное, участие в подобных акциях было обязательным условием для вступления в какие-нибудь «Красные бригады», «Передовую линию» или «Пролетарскую вооруженную ячейку».[18] Лила исчезнет из квартала, как исчез Паскуале. Может, потому она и просила меня подержать Дженнаро еще месяц, а сама намеревалась оставить мне его навсегда. Тогда мы больше не увидимся. А может, ее арестуют, как уже арестовали главарей «Красных бригад» Курчо и Франческини. А может, она удерет от всех полицейских — ей достанет для этого ума и бесстрашия. А когда великая цель будет наконец достигнута, она с триумфом вернется в обличье лидера революции и, любуясь на свои деяния, скажет мне: «Ты все хотела писать романы, а я написала свой роман в реальной жизни, с настоящими людьми и настоящей кровью».

По ночам все эти фантазии представлялись мне уже свершившимися — или начавшими свершаться — фактами; я боялась за нее, видела ее избитой, раненой, как многих женщин и мужчин, брошенных в хаос этого мира; я переживала за нее, но в то же время завидовала ей. Мое детское убеждение, что ей на роду написано делать невероятные вещи, от этого только крепло; меня охватило сожаление, что я сбежала из Неаполя, отдалилась от нее, и мне захотелось снова оказаться рядом с ней. Одновременно меня злило, что она устремилась по этому пути, не посоветовавшись со мной, словно считала, что мне это не по зубам. А ведь я много чего знала о капитализме, эксплуатации, классовой борьбе и неизбежности пролетарской революции. Я могла бы быть ей полезной, могла бы участвовать в ее делах. Я была несчастна. Я ворочалась в постели, проклиная свое положение замужней женщины, матери семейства, — о каком будущем может идти речь, если мне всю жизнь предстоит существовать в рамках одних и тех же домашних ритуалов, как на кухне, так и в супружеской постели, — до самой смерти.

Днем сознание прояснялось, но тогда меня охватывал ужас. Я представляла себе Лилу — вздорную девчонку, которая нарочно провоцировала в других ненависть к себе, тем самым оказываясь втянутой в самые ужасные события, происходившие вокруг. Я не сомневалась, что ей хватило смелости пойти до конца; она перешла к активным действиям с решимостью, преисполненная благородного гнева, как делают все, кто убежден в том, что выступает за правое дело. Но что дальше? Гражданская война? Чего они хотят? Превратить квартал, Неаполь, всю Италию в поле битвы, во Вьетнам посреди Средиземноморья? Бросить нас всех в бесконечную и беспощадную схватку, с обеих сторон стиснутую двумя противостоящими блоками — восточным и западным? Раздуть пожар по всей Европе, по всей планете? До полной и окончательной победы? Но что это будет за победа? Сожженные города, трупы на улицах, ярость и подлость, заставляющая бросаться не только на классового врага, но и на своих, раздоры между революционными организациями разных районов и разных направлений, и все это — во имя пролетариата и установления его диктатуры. А там, как знать, и ядерная война.

Я в ужасе закрывала глаза. Мои дочери, их будущее. Я цеплялась за привычные формулы: непредсказуемые последствия, разрушительная патриархальная логика, женская способность к выживанию. Надо поговорить с Лилой. Она обязана рассказать мне обо всем, что делает и что собирается делать, и тогда я решу, хочу я быть с ней или нет.