народом – божьим избранником, полагают, что особенно близки ему, а это делает их гордыми и уверенными в себе. По вполне достоверным сведениям, они вели себя уже в эпоху эллинизма так же, как сегодня, а значит, уже тогда сложился тип еврея, и греки, среди которых и рядом с которыми они жили, реагировали на их своеобразие таким же образом, как и современные «народы-хозяева».

Можно было даже подумать, что они реагируют так, будто и сами верили в существование тех преимуществ, на которые претендовал народ Израиля. Когда кто-то является признанным любимцем вызывающего страх отца, не нужно удивляться ревности со стороны братьев и сестер, а к чему она может привести, прекрасно продемонстрировало еврейское сказание об Иосифе и его братьях. В таком случае ход всемирной истории, казалось бы, оправдывает самонадеянность евреев, ибо, когда позднее богу стало угодно послать человечеству мессию и спасителя, он снова избрал его из еврейского народа. В подобном случае у других народов появился повод сказать так: «Действительно, евреи были правы, что являются избранным богом народом». Но вместо этого оказалось, что их спасение усилиями Иисуса Христа только упрочило их ненависть к евреям, тогда как сами евреи не извлекли из этого акта никакой пользы, потому что не признали спасителя.

Основываясь на предыдущих соображениях, мы вправе утверждать, что именно человек по имени Моисей сформировал у еврейского народа эту важную для всей его будущности черту. Он повысил его чувство собственного достоинства заверением, что он – избранник божий, освятил его и обязал обособиться от других народов. Это вовсе не значит, что у других народов недоставало такого чувства. Тогда, равно как и сегодня, каждая нация считала себя лучше любой другой. Но подобного рода чувство евреев благодаря Моисею было усилено религией, оно стало частью его религиозной доктрины. Из-за своей необычно тесной связи со своим богом евреи оказались сопричастны к его величию. А поскольку нам известно, что позади бога, избравшего евреев и вызволившего их из Египта, располагается фигура Моисея, совершившего именно это вроде бы по божьему велению, то мы склонны утверждать, что евреев создал один-единственный человек – Моисей. Этот народ обязан ему своей живучестью, но во многом и той враждебностью к себе, которую он испытывал, да и еще испытывает.

Б. Великий человек

Как одиночке удалось добиться столь необычных результатов – из пассивных индивидов и родов он сформировал единый народ, выковал его окончательный характер и на тысячелетия определил его судьбу? Не означает ли допущение такой возможности возвращения к мышлению, породившему мифы о «творцах» и культ героев в те времена, когда изложение истории ограничивалось повествованием о деяниях и судьбах отдельных личностей правителей и завоевателей? Тогда как наше общество склонно более всего к тому, чтобы объяснять процессы мировой истории скрытыми универсальными и внеличностными факторами, неодолимым влиянием экономических обстоятельств, изменениями в способе потребления, прогрессом в использовании сырья и орудий труда, миграцией, вызванной ростом населения и климатическими переменами. При этом на долю отдельных личностей выпадает единственная роль – фиксировать или представлять устремления масс, которые непременно должны были проявиться и во многом случайно были осуществлены с помощью такого рода людей. Подобные воззрения вполне оправданны, однако дают нам повод напомнить о важном несоответствии между установкой нашего мышления и устроением реального мира, который нам предстоит постигать силами мышления. Нашей прямо-таки настоятельной потребности в нахождении мотивов вполне достаточно, если какой-то процесс вызван одной достоверной причиной. Но во внешней по отношению к нам реальности дело вряд ли обстоит так просто. Скорее, любое событие предстает сверхдетерминированным, оказывается результатом действия нескольких конвергирующихся причин. Устрашенное сложностью произошедшего события, наше исследование становится на сторону одной связи в пику другой, выделяет их противоречия, которых реально не существует, а возникают они лишь из-за разрыва всеобъемлющих взаимосвязей[101]. А из этого вытекает, что если исследование конкретного случая подтверждает преобладающее влияние какой-то отдельной личности, то наша совесть не должна упрекать нас за то, что, допуская такое влияние, мы вступаем в конфликт с учением об упомянутых универсальных внеличностных факторах. В принципе, в науке есть место для обеих точек зрения. В ходе рождения монотеизма нам не удастся указать какой-то другой внешний фактор, кроме ранее упомянутого: его развитие было связано с установлением более тесных отношений между различными нациями и с созданием огромной империи.

Иначе говоря, мы сохраняем за «великой личностью» ее место в цепи или, лучше сказать, в хитросплетении причин. Но пожалуй, совсем не бесполезно задаться вопросом, при каких условиях мы применяем это почетное звание, и с удивлением обнаруживаем, что ответить на него не так-то просто. Первая пришедшая в голову формулировка «когда человек обладает высоко ценимыми нами качествами в выдающейся степени» во всех отношениях явно неудовлетворительна. Например, красота или физическая сила не дают права (как бы им ни завидовали) претендовать на «величие». Стало быть, речь, скорее всего, идет о духовных качествах, о психическом и интеллектуальном превосходстве. В последнем случае нам в голову приходит идея, что «великим» мы называем человека, обладающего необыкновенными способностями в какой-то конкретной области деятельности, по этой причине его можно назвать «великим», правда не без оговорки. Естественно, не мáстера играть в шахматы или виртуоза игры на музыкальных инструментах и, пусть даже не без сожаления, отличного художника или даже ученого-экспериментатора. В подобных случаях нам больше подходит именовать его «великий художник, поэт, математик или физик, первопроходец в какой-то сфере деятельности», однако воздерживаться признавать его великим человеком. Когда мы без всякой опаски провозглашаем, скажем, Гёте, Леонардо да Винчи, Бетховена великими людьми, то нами, должно быть, движет нечто иное, нежели обычное восхищение их великолепными творениями. Если бы нам не мешали как раз такого рода примеры, то мы, возможно, пришли бы к идее, что звание «великий человек» зарезервировано главным образом за людьми действия, другими словами, за завоевателями, полководцами, правителями, и оно служит признаком величия их достижений и силы, исходящего из них воздействия. Но даже такое представление не удовлетворяет и полностью опровергается фактом нашего осуждения очень многих недостойных персон, влияние которых на современников и потомков тем не менее бесспорно. Даже успех нельзя считать признаком величия, если вспомнить множество великих людей, достойных успеха, но погибших в результате несчастного случая.

Так что в предварительном порядке мы склоняемся к решению, что не стоит искать однозначно понимаемго определения понятия «великий человек». Это лишь свободно употребленное и весьма произвольно раздаваемое признание гигантского развития определенных человеческих качеств в форме, максимально приближенной к первоначальному смыслу слова «великий». И мы вправе напомнить, что нас интересует не столько суть великого человека, сколько