поездкой на село. Она немного запаздывала и подходила к дому в тот момент, когда Иван и еще двое неизвестных сворачивали на другую улицу; узнала его по ровной широкой спине. Молнией мелькнула мысль: гестаповцы. Сдерживая волнение, шла спокойной, мерной походкой далее и увидела крытую немецкую машину. Ивана и его спутников возле нее уже не было. Заработал мотор, над землею поплыл синий дымок, и машина двинулась.

Сомнений не могло быть: арест.

Что делать? Надо же что-то делать, а в голове — хаос. Принимала то одно решение, то другое. Бежать в гестапо, умолять, чтобы его выпустили, а если нет, то пусть сажают и ее. Иван убедится, как безмерно она ему преданна. Если даже будут расстреливать, так пусть тоже двоих. Что такое мир без любимого? Пустота. Два месяца их встреч, почти супружеской жизни были для нее настоящим праздником. Борьба и любовь... Такого счастья ей больше никто, кроме Ивана, не даст. Но надо действовать не слепо, немного успокоившись, подумала Лиза, надо реально помочь ему, а не просто умереть вместе. Гестаповцы жестоки, их не разжалобишь мольбами. Не обратиться ли к Леониду Третьяку, к Прилуцкой, пусть они поставят на ноги всю группу, примут все меры к тому, чтобы спасти своего товарища.

В путанице сомнений Лиза отбросила и это намерение. Побоялась своими поспешными действиями навредить Ивану. Разумеется, он все будет отрицать, и, если у гестаповцев не найдется явных улик, они могут ему поверить. В таком случае целесообразнее не поднимать преждевременную тревогу, так как своими попытками спасти Ивана подпольщики лишь засвидетельствуют, что он имеет для них какой-то вес. Окончательно деморализованная Лиза опустила руки. В голове ее уже не роились никакие новые планы. Только тяжким грузом давила мысль об утрате единственного дорогого ей человека. Все другие — Валя Прилуцкая, Третьяк, Поддубный, Павловский, святая в своем целомудрии Тамара Антоненко — были ей чужими. Без Ивана и самое подполье утратит для нее всякий смысл.

Домой вернулась морально сломленной, духовно опустошенной. Мать как раз подавала обед, за столом уже сидели отец, Гордей Васильевич Моргун, и братик Сергейко. Мальчик был намного младше Лизы, успел закончить только первый класс, как началась война. Лиза любила его больше всех в семье. В последние месяцы она проживала на конспиративных квартирах Ивана, потому-то так и обрадовалась в эту минуту, что у нее есть родные, особенно же Сергейко. Без них ей теперь — хоть с моста да в воду. Мать, еще не старая, но располневшая женщина, лицо которой до сих пор хранило прежнюю свежесть, увидев дочь, забыла об обеде, тут же начала расспрашивать, как ей там живется, не голодают ли, почему так редко наведывается в гости. (Лиза говорила домашним, что Иван ее будущий муж.) Об их подпольной деятельности в доме не знал никто.

Как приятно снова собраться за столом всей семьей! Невольно вспоминается довоенное время, когда они еще держались вместе, общие беседы за ужином, просмотр тетрадей Сергейка, из репродуктора звучит музыка... С приходом немцев те часы совместных бесед казались неизмеримо дороже. Но сегодня атмосферу всеобщего согласия и лада нарушил отец.

— Та-ак, считай, что Москва вот-вот прекратит сопротивление, — начал он свою неизменную болтовню о событиях на фронте. — Немцы пишут, что уже видят Москву в хороший полевой бинокль.

— Неужели это правда? — испуганно переспросила мать.

— Правда! — буркнул он раздраженно, даже не посмотрев в ее сторону. — Разве можно остановить такую силу? У них автомобилей, танков, броневиков разных как собак, а у наших что? Одни только задрипанные полуторки да самолеты из фанеры. Видела, как горят?

Ему никто не ответил, молча хлебали постный картофельный суп. «Москва вот-вот прекратит сопротивление...» Эта весть более всех потрясла мать и малого Сергейка, было заметно, как они притихли вдруг, ниже наклонили головы над тарелками. Лиза думала о своем.

— Довоевались, — далее брюзжал отец. — А хвастались: будем бить врага на его территории...

До войны слесаря Лукьяновского трамвайного депо Гордея Моргуна знали на производстве как стахановца, считали профсоюзным активистом, потому-то сейчас даже в семье не могли понять, что с ним случилось. Откуда такое неверие, такие разговоры по адресу отступающей Красной Армии? Когда в первые дни оккупации Киева новая администрация призвала трамвайщиков вернуться на свое предприятие, одним из первых заявился Гордей Моргун. Жена отговаривала как могла, но он ее не послушал. «А семью как прокормить? — отвечал резко. — Запасов, сама знаешь, у нас никаких». И снова поругивал отступающую Красную Армию...

— Добавки можно? — робко попросил отец и, когда мать, скребнув половником по дну кастрюли, плеснула ему в тарелку немного супа, продолжал ту же песню: — Поубегали, бросили своих людей на произвол судьбы. Мы такие, мы сякие... Туфта все. Немцы не только до Москвы, еще и до Урала дойдут.

— Перестань, отец! — не выдержала Лиза. — И так на душе тяжко. Не сдадут наши Москву, полягут, но не сдадут. Потому что тогда все пропало.

Отец поперхнулся. Черный взлохмаченный чуб, торчащие, как ежи, брови, острые скулы — весь вид его был грозен. Все ждали, что он взорвется новым приступом злости. Но случилось обратное. Он посмотрел на дочь безразличным взглядом и загадочно проговорил:

— Почему все пропало? России конца нету...

К разговору о событиях на фронте больше не возвращались.

То, над чем Лиза билась всю ночь — искала способы выручить Ивана, — неожиданно пришло утром. Она вспомнила, как в первые дни оккупации в лагеря в Дарнице, на Керосинной и Сырце приходили женщины, искали там своих мужей или только называли их мужьями, и немцы отпускали таких пленных домой. Что, если и самой обратиться в гестапо с таким ходатайством? Скажет, что Иван — ее жених, собственно муж, слезно будет просить выпустить его на поруки, тем более что он совсем не виноват... В жизни не обходится без чудес. Может быть, еще одно чудо произойдет и в этот раз. Надо попытаться.

Кое-как позавтракав, вышла из дома. На всякий случай прихорошилась, надела свое самое дорогое платье — синий шерстяной костюм и крепдешиновую блузку под него, — накрасила губы, подвела брови и ресницы. Пусть не думают, что она какая-то там перекупщица или простая работница. Гитлеровцы хотя и жестокие, но в хорошеньких женщинах понимают толк. Надо начать с козырей.

Все