меня за это на кресте. Где они теперь? Почему же меня оставили здесь? Почему не оставили нас всех? Это было бы справедливо.

Не глядя на стол, Иван потянулся к рюмке с водкой, ненароком свалил ее, она упала на пол и разбилась. Лиза наклонилась, чтобы собрать осколки, но он остановил ее:

— Пусть валяются. — Налил водку в другую рюмку и выпил. — Видела, что творится в городе? Хаос, безвластье. Скажи, Лиза, ты веришь в победу Красной Армии? Не скорую, конечно, но что она неизбежна? Веришь?

— Об этом страшно даже думать, Ваня. Надо верить.

— А в то, что мы с тобой останемся живы?

— Тоже должны верить.

— Я погибну, — с лихой уверенностью сказал Иван, глотнув очередную порцию водки. — Четыре года учебы в институте, интересная работа, перспективы. Все пропало. Полететь бы на какую-нибудь планету, перебыть там это время. Или стать маленьким ребенком, переложить все заботы о себе на маму. — Мутным взглядом он обвел стены. — Ах, мама, мама! Разве ты дала мне жизнь для того, чтобы ею распоряжались другие? Преждевременно оборвали ее?

Глаза Ивана повлажнели. Казалось, что он вот-вот разрыдается. Достал носовой платок, приложил его к лицу.

— Извини, Лиза, я немного опьянел, потому и сорвался. Это пройдет. Я горжусь тем, что меня, а не их оставили здесь. И оправдаю доверие. Благодарю, что ты берешься помогать мне. Потом увидим, кто выйдет из войны героем, а кто пересидит ее в тылу. История этого не забудет. Спасибо, Лиза. Я люблю тебя. А сейчас иди, мне надо дохнуть. Я еще никогда так не пил. Скажи, я не противен тебе в эту минуту?

— Ваня... — Она погладила его открытую руку. — Мы отдохнем вдвоем. Столько времени не виделись!

Посмотрел на нее подобревшим взглядом. Смягчился.

— Ладно, оставайся...

Первые дни оккупации Киева, массовые расстрелы подействовали на Ивана крайне угнетающе, каждое утро он просыпался с мыслью о том, что и за ним охотятся гестаповцы. Однако человек привыкает к любой обстановке, даже к условиям, в которых он постоянно ждет смертельной опасности. Привык постепенно и Иван. Смелее стал показываться в городе, начал налаживать связи, проверял явочные квартиры. Удивительно, но так случилось, что из состояния депрессии вывела его не собственная воля, не мужская гордость, которая повторяла бы непрестанно: «Неужели ты трус, Иван?» — а обыкновенная девушка Валя Прилуцкая. Она так горячо рассказывала, когда встретилась с ним, о деятельности подпольных групп, о налаженном выпуске листовок, что ему стало стыдно. Другие участники подполья давно работают, а он отсиживается, как байбак, еще ни разу не посмотрел врагу прямо в лицо. С этой минуты он и сам с головой окунулся в борьбу.

Так прошло два месяца, и случилось то, чего Иван боялся уже давно. Как-то утром он вышел из дома — намеревался пойти в село проведать своих родителей (ему стало известно, что они не смогли эвакуироваться), но не успел и осмотреться, как вдруг рядом с ним выросли двое в штатском. Один повелительно предупредил:

— Идти спокойно, руки в карманы не класть. Вы арестованы.

За углом дома их ожидала машина.

«Вот и все», — подумал Иван, идя с гестаповцами к машине. Ноги его ослабели, в груди стало холодно и пусто. Дневной свет показался ему темным. Вот и все...

На первый допрос его вызвали ночью.

— Ну-с, так, — начал блондинистый, спортивного телосложения гестаповец в погонах майора. — Нам известно все, но мне хотелось бы, чтобы вы сами назвали своих сообщников. Кто вами руководит? Кто взорвал нефтебазу? Где печатаются листовки?

Не поднимая головы, Иван ответил хмуро:

— Мне ничего не известно.

Гестаповец вышел из-за стола, подошел к нему вплотную.

— А все же, если постараетесь припомнить?

— Я ничего не знаю.

— В таком случае мы вас расстреляем.

— Расстреливайте.

От неожиданного удара Иван покачнулся, но на ногах устоял, из носа потекла кровь. Гестаповец стоял разъяренный, как тигр. Казалось, еще один приступ такого бешенства — и он действительно пустит в ход оружие.

— Устроим очную ставку.

Он позвонил, и в кабинет ввели какого-то юношу в изодранной окровавленной сорочке, с изуродованным лицом.

На него страшно было смотреть. Выбит глаз, на груди крест-накрест следы от раскаленного железа. Как во время инквизиции.

— Узнаешь этого человека? — спросил гестаповец у паренька.

Тот тяжело поднял голову.

— Нет.

— А ты? — обратился к Ивану, переходя на «ты».

— Впервые вижу.

— Введите нового!

Так ему продемонстрировали человек шесть или семь. Изуродованные побоями и другими пытками, с поломанными руками и пальцами, исполосованные, беззубые, с отекшими, синими лицами, — это были слепки живых манекенов. Все они засвидетельствовали, что не знают Ивана. То же самое говорил о них и он.

Первый допрос на этом закончился.

Впереди была длинная бессонная ночь. «Эти людоеды хотят запугать меня, показали, что и со мною сделают на допросах», — думал Иван, снова очутившись в душной и серой камере, как в мешке. Но они допустили тактическую ошибку. Если бы эти пытки свалились на него внезапно, он, возможно, и не выдержал бы их, признался бы в своей деятельности, при этом не выдавая сообщников, — пусть расправляются только с ним. В конце концов, так или иначе, но живым отсюда он не выйдет, это несомненно. Теперь ему дали возможность немного освоиться с обстановкой, увидеть, что он здесь не один, увидеть стойкость других и укрепить в себе дух непокорства. Да, он теперь будет отрицать абсолютно все.

Мысли Ивана оборвал женский крик, прокатившийся по тюремному коридору:

— Друзья, прощайте! Меня ведут на расстрел!..

Закрыл руками уши.

Прошло четыре дня, а о нем словно забыли или, может, сознательно дали возможность подумать, взвесить свое положение. Вспомнили лишь на пятый день. Поздним вечером неожиданно звякнул замок, и острое как удар: «Пойдем!» Тот же просторный кабинет-застенок, тот же белокурый гестаповец в погонах майора. Но вид у него более мягкий. Встретил почти приветливо, предложил сесть. Попросил находившегося в кабинете человека в штатском сфотографировать их. В момент фотографирования протянул Ивану сигарету. Что бы это могло означать?

— Ситуация коренным образом изменилась, — начал разговор гестаповец, отослав фотографа.