курами яйца, подкармливать бычка. Пойло и болтушка уже были сварены заранее, оставалось лишь раздать.

Перед кормлением я пошла знакомиться со своими подопечными. Как я уже знала, боровов звали Белоух и Черноух из-за темных пятен, живописно разбросанных по их голове и телу. Черноух был любимцем дяди, почему, сказать не могу — по моему разумению, боровки не отличались друг от друга ни внешне, ни характером.

За загородкой в полутьме находились два огромных мощных существа. Одно из них мешком лежало в дальнем углу, второе с надеждой копалось в пустой кормушке. Едва я заглянула к ним, оба борова словно очнулись. Лежавший вскочил так стремительно, будто его пнули, и ринулся к корытцу, а его собрат встал у передней стенки, запрокинув голову и насторожив уши.

Тетя вместе со мной заглянула в загон.

— Всего-навсего заходишь и выливаешь пойло в корыто, — сказала она. — Только делай это побыстрее, иначе они сунут морду в ведро и могут выбить его из рук.

— Я уже ухаживала за свиньями в Стенькине, — ответила я.

Тетю это успокоило — в свое время она проходила практику там же.

— Бычку обрат с сухарями, — продолжала объяснять она. — Сено хозяин ему сам дает. А уж утром-то мы их покормим, пока ты на работе.

На следующий день мне предстояло пройти боевое крещение. Кроме животных, в доме не было никого, и, хотя тетя предупредила, что я могу в любое время позвонить ей на работу, если возникнут какие-то сложности, я не собиралась так легко отступать. Да скажи мне она, что я должна еще и корову подоить, и то не испугалась бы.

Намешав болтушку для свиней — немного вареной картошки, остатки обеда, чуть-чуть обрата и мелкорубленая кормовая свекла, я переступила порог сарая.

Тишина взорвалась двухголосым басистым визгом-ревом, и передняя стенка загона заходила ходуном. Там, за нею, два стокилограммовых, если не больше, борова всем весом кидались на нее и на дверь, пытаясь скорее добраться до корма.

Я остановилась у двери, чем вызвала бурю негодования. В воплях Белоуха и Черноуха слышалось возмущение: «Раз пришла и принесла пожрать, чего стоишь? Есть давай! Есть хотим, и немедленно!»

Проще простого — открыть калитку, сделать всего один шаг к корытцу, опрокинуть в него ведро и, пока эти двое, толкая друг друга, давясь и чавкая, поглощают болтушку, спокойно выйти. Но как войдешь, когда с той стороны на дверь налегает эдакая туша, которую еще и подпирает другая? Стоит мне открыть калитку, они вырвутся оба и будут бегать среди кур и уток до вечера, потому что одна я двух боровов не загоню. И мое давнее детское прозвище, придуманное дядей, — Пещерный ребенок — получит свое оправдание.

Но идеи приходят быстро, когда в них есть нужда. Привстав на цыпочки, я заглянула в загон сверху. Так и есть! Кормушка стоит у самой стенки — достаточно просто поднять ведро и перелить его содержимое через край. Тем более что там невысоко — чуть больше метра.

Боровки уже начали терять терпение — еще бы! Явилась полчаса назад и стоит снаружи! Нет чтобы скорее дать пообедать, так она там еще о чем-то мечтает! А когда я начала заглядывать внутрь, нервы их и вовсе не выдержали. Оба боровка, оставив в покое дверь, развернулись ко мне — и я едва успела отпрянуть: на меня через загородку смотрела огромная жирная морда с вислыми ушами. Боровок — судя по пятнам на ушах, Черноух — встал на задние ноги и, положив тройной подбородок на край, смотрел мне прямо в глаза.

«Что, испугалась? — читалось в них нескрываемое мстительное удовольствие. — А ну, давай корми! Не видишь, что я ослабеваю?»

Словно в подтверждение, он вдруг с почти человеческим стоном вернулся в исходное положение, на все четыре ноги.

Теперь боровки оба стояли с ногами в кормушке и с нескрываемым интересом и нетерпением смотрели вверх. Их запрокинутые морды были до того похожи, что я не могла понять, кто из них только что требовал у меня еды столь необычным способом.

Но терзать их дальше я не могла. Однако и заходить в загон желания не испытывала. Поэтому я только сделала вид, что собираюсь открыть дверцу. Дождавшись, когда Белоух и Черноух развернутся в ту сторону и вынут копыта из кормушки, я молнией метнулась к ней и опрокинула через верх все ведро.

Послышалось сочное «плюх!», сменившееся через секунду громким чавканьем. Я заглянула внутрь. Толкая друг друга и зло похрюкивая, Белоух и Черноух, мигом превратившись в Грязноухов, отчаянно работали челюстями. Я все-таки немного промахнулась, и часть пойла висела у них в буквальном смысле слова на ушах, широких, как тарелки. Ну, да ничего! Первый блин и должен быть таким комом.

Дальше шла очередь домашней птицы. Курам полагалось зерно, уткам в качестве подкормки та же вареная картошка. Пока они набивали зобы, я собрала яйца, но только переступила порог, как мне в ноги ткнулся сухой холодный нос.

Булька. Понурив голову и униженно повиливая хвостиком, она словно говорила: «Конечно, я не имею права просить, но если что-нибудь перепадет и мне, то я буду благодарна…» Если бы наши нищие обладали хоть десятой долей ее такта и кротости, гораздо больше людей относилось бы к ним с сочувствием. Но природа поступила необычайно мудро, не дав наделенному речью человеку выразительности собачьих глаз — иначе «венец творения» получил бы неоправданно много преимуществ.

— Пойдем, маленькая, — сказала я ей, пригладив жесткую шерсть на загривке.

Булька постояла еще немного, а потом осторожной старческой походкой направилась к дому.

На крыльце я нашла ее миску, разбила в нее три самых больших из свежеснесенных яиц, добавила обрат и покрошила белого хлеба, самого мягкого, какой смогла найти. Эту болтушку я отнесла собаке и, присев на корточки, смотрела, как она ест, и вспоминала ту молодую, полную сил собаку, излучающую энергию и боевой задор, какой она была когда-то.

Лето началось. Настоящее — с подъемом на заре, свежим молоком на завтрак, необременительными обязанностями бригадира и развлечениями по вечерам. Единственным местом, куда можно было пойти ежедневно, была танцплощадка в парке. Всю ночь там гремела музыка, бушевала обычная дискотека, а на скамейках парка звенели гитары. А надоест то и другое — отправляйся бродить по дальним закоулкам того же парка. Ночью он очень напоминает девственный лес — еще бы и тишины сюда настоящей, лесной!

Возвращалась я обычно поздно, ближе к полуночи, а уже часа через четыре вставала и отправлялась на