где я сразу умру: одна — против ста шестидесяти миллионов. Мура я там совсем и навсегда потеряю. Алю — уже потеряла. (Ей 21 год и это в ней не «детское»). Я — совершенно одна. У С<ережи > ко мне «старая память», — остаток привязанности: ему не было 17 лет, когда мы встретились, и он тогда только что (трагически) потерял мать и брата[801]. А писание — моя функция, во мне функция, — как дыхание. Там я счастлива и спокойна. Вот на этом листе бумаги.

Как же — лето? Хотите со мной на ферму? Надежды на море у меня мало.

Никуда не уехали — сын и я:

Обернулись прорехою — все моря:

Совладельцам пятерки рваной десятки

Океаны — не по карману![802]

                                     (1933 г.)

Так и не решила: пятерки — или десятки.

А — мо*жет-быть… Конечно, было бы блаженно — на* море. Я его особенно люблю осенью, когда все уехали. Есть недорогой островок Ile d’Yeu (Dieu)[803], там часто живут малоимущие русские. В Вандее. Только рыбаки. Можно было бы снять вместе. А жизнь в Париже — дешевая. Можно достать комнату за 100 фр<анков>, — только (как у Блока) «под самой крышей»[804]. Сможете — если не испугаетесь «banlieue»[805] — жить и у нас, в Ванве, — если мы уже будем на ферме. Мы в 10 мин<утах> ходу от метро. Но времени много, — вырешится. У Мура учение кончается 1-го июля, — а у Вас (вас) когда?!

Кончила прозу «Мать и Музыка»[806], сейчас пишу стихи — НИКОМУ НЕ НУЖНЫЕ[807].

Обнимаю Вас

                                       МЦ.

<Приписки на полях:>

У нас сейчас чудные дни. Как бы мы с Вами гуляли! Не погода, а растрава!

У меня для Вас есть чудный подарок, но послать — невозможно таможня. Не будет оказии? Не забудьте ответить.

Нет, не скажу, что*, но — чудное.

А до лета ждать — долго.

Подарок — на всю жизнь.

Не рассказывайте обо мне (моих горестях) НИКОМУ.

Я и Асе в Москву не пишу: ненавижу гласность. Я Вам пишу п<отому> ч<то> Вы меня не знаете — и знаете, п<отому> ч<то> с Вами я на полной свободе — СНА.

С Белым у нас не* было ничего общего, кроме трагической доли поэта: собачьести: одиночества. Ведь нет поэтов, а есть — поэт. Один во всех. Вот мы с ним ИМ и были…

У Вас, видно, чудная собака: ПСИ*ЩЕ! Даже читала Муру. Пришлите фотографию. Какая чудная смесь! А меня в детстве за злобность и верность звали «овчаркой».

А недотрога — конечно. Когда-нибудь расскажу.

Впервые — Письма к Наталье Гайдукевич. С. 73–85. Печ. по тексту первой публикации.

55-34. А.В. Эйснеру

3-4 октября 1934 г. [808]

                         Милый Эйснер,

Вы меня своим укором о челюскинцах…[809] (почему не написали? всех собак спасли![810] в этом же — Ваше) задели за живое мясо совести и за живую жилу силы. Ведь многие годы уже я — лирически — крепко сплю (и без всякого синего плаща[811] во сне и там с сырой ночью, с пустой сырой ночью, в которой я сама, сама и сплю) — и вот: оклик:  запрос.

Степень моего одиночества здесь и на свете Вы не знаете. А теперь я написала Челюскинцев, не я написала, сами написались, и посвящала их — возвращала их — Вам.

Вы, может быть, очень плохой человек в жизни, но жизнь сама очень плохая, — плохое место (и я в ней не живу), а встретились мы с Вами не в жизни, а скажем смело: над, там, откуда, мы на нее даже не глядим, а если глядим, то слава Богу — видим только больше. — Та.

Я не такая дура, чтобы это высокое место <нрзб.> совместно, менять на — что бы ни было, ибо кроме этого высокого места не вижу и не знаю ничего.

Какое бы ни было другое:

Поэтому в жизни у нас с Вами встреч (и РАЗМИНОВЕНИЙ) нет — ибо в ней Вы меня не встретите никогда: я в ней не бываю.

А сегодня — на Челюскинцах (нос, пароход, глыба, авион, ибо это все — одно)

С настоящим наслаждением (слово, которое в рот не беру!) думаю, как буду читать эти стихи — здесь[812]. Последним. Скоро. Хочу Вам их прочесть. Приходите на авось — вечером, ибо дождаться от Вас <зачеркнуто: срока> дня и часа — заведомо не дождаться Вас. (Это тоже отношение и, плохое: Ваше к жизни)

Я нарочно пишу о Вас плохо, чтобы Вы знали что я не вслепую дружу с Вами — тогда (для Вас) цены нет! От дружбы через плохое — к через болото (и просто за поэтичность) как через болото — радуга (и под каждым концом радуги — клад, то потому она и встречает: держит. Радуга (целое) есть эманация двух кладов — т. е. обе стороны. От клада к кладу, — та*к я Вас чувствую. Радуга есть протянутые руки сокровищу).

Я не могу защищать четырех оставленных девушек и ошельмованных друзей которых бы я сама не любила. Вот если бы Вы такую (ТАКОЕ) как я — оставили…

<нрзб.> (простите за гиперболу, но есть такая весть, на которой все равны) иначе пришлось бы ежесекундно судить Пушкина, и презирать его, а <зачеркнуто: положить на весы, что ценнее: — страдать> я не хочу, т<ак> к<ак> Пушкин мне — такой какой есть — дороже всех кого он унизил раз, всех кого я уважаю — два, потому что Пушкину я благодарна, то ему (то есть поэтам, поэту) из всех мне делавших добро, и благодарна.

Я бы хотела, Эйснер, пойти с Вами на Symphonie inachev*e[813], где доля поэта (вся — всех поэтов) как на ладони.

С Вами я хочу по возвышении <нрзб.>

До свидания.

                                       МЦ

Печ. впервые. Письмо (черновик) хранится в РГАЛИ (ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 23, л. 77).

56-34. К.П. Кротковой

Vanves (Seine)