лютне и клавесине. «Ну и как, хорошо играет?» — спросила Елизавета. «Для королевы совсем неплохо», — осторожно отвечал Мел- вилл, и Елизавета получила возможность выиграть второе очко в заочном споре с соперницей.

Возможность эту она использовала ненавязчиво, заставив Мел- вилла как бы случайно убедиться, насколько хорошо она владеет инструментом. В тот же вечер к нему зашел Хансдон и пригласил прогуляться по галерее в королевском крыле дворца. Если повезет, добавил он, можно будет послушать, как Елизавета играет на клавесине; она не узнает, что у нее есть слушатели, так что ничто не помешает им вполне отдаться удовольствию. И действительно, из-за стены доносились звуки музыки, причем игра была на самом деле хороша.

Дабы убедиться, что это и впрямь королева, а не кто-нибудь еще, Мелвилл раздвинул занавески, прикрывавшие дверь, и заглянул внутрь. Точно — то была Елизавета, и, поскольку она сидела спиной, он осторожно вошел в комнату и какое-то время стоял там, наслаждаясь «отличным» исполнением. Но стоило Елизавете заметить его, как она резко оборвала игру, вскочила на ноги и, словно пораженная и возмущенная его появлением, двинулась в сторону незваного гостя, «явно намереваясь дать хорошую пощечину». Я никогда не играю на публике, заявила королева, только, когда остаюсь одна, чтобы «разогнать тоску». Мелвилл рассыпался в извинениях: мол, был настолько очарован божественными звуками, что просто не смог удержаться; Елизавета милостиво кивнула, внутренне радуясь тому, что теперь ему придется честно сообщить Марии, что она, Елизавета, играет лучше.

Но соревнование на том не закончилось. Пока Мелвилл не уехал из Лондона, королева настояла на том, чтобы он посмотрел, как она танцует, ибо в этом искусстве, как и в музыке, англичанка была совершенно убеждена в превосходстве над сестрой-шотландкой.

А впрочем, о том, как замечательно танцует Елизавета, скорее всего уже было известно в Шотландии, ибо французские вельможи, сопровождавшие туда Марию три года назад, на обратном пути были приняты при дворе Елизаветы и имели возможность в этом убедиться. Прием состоялся в Гринвиче, стены одной из банкетных зал которого были покрыты роскошными гобеленами с изображением героинь известной сказки о пяти умных и пяти глупых девушках. После того как французов обильно накормили, в зал вошли фрейлины. Королева одела их в точности как персонажей сказки, у каждой в руках был причудливо гравированный серебряный светильник. Начав танцевать, фрейлины — по словам одного из зрителей, девуш ки были «необыкновенно привлекательны, с хорошими манерами, отлично одеты» — пригласили французов, а затем и саму королеву присоединиться к ним. Елизавета вступила в круг. Никто не отрывал от нее глаз, восхищаясь точно выверенными движениями, ритмикой, чудесным цветом кожи, особенно в свете неяркого пламени светильников. Танцевала она, как пишет тот же мемуарист, «с большим изяществом и подлинно королевским достоинством, элегантна и красива была тогда необыкновенно».

«Так кто же лучше танцует, я или Мария?» — требовательно спросила Елизавета, продемонстрировав Мелвиллу свое искусство. «Мария танцует не так искусно и самозабвенно, как Ваше Величество», — только и нашелся что ответить посланник.

До отъезда из Лондона Мелвилл всячески пытался уговорить Елизавету, неустанно повторявшую, что жаждет встретиться с Марией лично (портреты, которые они послали друг другу, такого свидания не заменяли), не дожидаться официального визита, а уехать с ним в Шотландию инкогнито. Видя, что Елизавета заинтересовалась этим фантастическим планом, Мелвилл перешел к деталям. Она переоденется пажом, он тайно переправит ее через границу и точно так же, инкогнито, доставит во дворец; там они проведут с Марией секретные переговоры, а затем ее величество таким же образом вернется в Лондон. Никто или почти никто и не узнает, что ее так долго не было у себя: в тайный замысел следует посвятить только одну фрейлину и одного грума, другие же будут думать, что королева приболела и не хочет, чтобы ее беспокоили.

«Увы! Какой чудесный план, мне так хотелось бы…» — вздохнула Елизавета, дослушав Мелвилла до конца. Искренними ли были эти слова? Поручиться в этом Мелвилл не смог бы, но был уверен, что оставляет Елизавету более расположенной к сестре, нежели это было по его приезде в Лондон. Елизавете явно нравилось подолгу беседовать с этим безукоризненно воспитанным, невозмутимым шотландцем; теперь ей больше чем когда-либо хотелось увидеться с кузиной.

А вот Лестеру было явно не по себе. При первой же возможности поговорить с Мелвиллом наедине он доверительно спросил, насколько ему можно рассчитывать на брак с Марией. Посланник, следуя указаниям своей королевы, отвечал холодно и неопределенно, граф же, в свою очередь, — возможно даже, что с немалым облегчением в голосе, — рассыпался в сладкоречивых извинениях.

Да, разумеется, он прекрасно отдает себе отчет в том, что его положение не позволяет ему рассчитывать на королевскую партию;

он «даже туфли ее чистить не достоин». Да и вообще сама идея исходит от его врага Сесила, которому не терпится удалить его из Лондона. Сам-то он, граф, не такой безумец, чтобы домогаться руки Марии, ибо это значило бы оскорбить обеих королев и потерять их благосклонность. Наверняка, заключил он, Мелвилл видит и понимает его трудности и принесет от имени графа нижайшие извинения королеве Марии. Хотя на самом деле он ни в чем не виноват, все это злостные происки его врагов.

Мелвилл, имевший достаточные основания полагать, что вовсе не Сесил, а сама Елизавета стоит у истоков всего плана, промолчал. Либо графа на самом деле просто одурачили, либо, что вероятнее, весь этот спектакль, являющийся всего лишь частью общего хитроумного замысла королевы, направлен на то, чтобы вконец запутать его, Мелвилла, и не дать осуществиться затее, в которой она, казалось бы, была так искренне заинтересована. Проведя в ее обществе девять дней, Мелвилл убедился, что эта удивительная женщина способна преподнести любые сюрпризы.

Провожали Мелвилла так же торжественно, как и встречали. Сесил провел его через весь Хэмптон-Корт до самых ворот, где посланника ожидали сопровождающие, и, прежде чем он сел на коня, повесил ему на шею тяжелую золотую цепь — прощальный дар королевы. Другие подарки были уже упакованы; главный из них — драгоценности от графини Леннокс окружению Марии Стюарт, кроме того, бриллиантовое кольцо ей лично. Переговоры Мелвилла с графиней и ее сыном прошли успешно; у него сложилось впечатление, что она — «дама мудрая и осмотрительная», в Англии у нее «много поклонников».

Королева при прощании не присутствовала, но во время последней аудиенции передала Мелвиллу письмо для Марии: выражая удовлетворение его визитом, Елизавета писала, что «поделилась с ним своими внутренними сомнениями и потаенными желаниями».

Действительно, она была с ним предельно откровенна, чего ни с кем себе, кроме Лестера, не позволяла. Направляясь домой, Мелвилл, должно быть, раздумывал, как же передать своей госпоже особые черты этого необычного характера. Начать следует с внешних примет: яркой наружности Елизаветы, ее живого ума и острого языка, незаурядной образованности, неукротимого стремления во всем превзойти соперницу. Что же до всего остального, то он пока пребывал в некоторой растерянности. Какие слова найти, чтобы описать изменчивую натуру английской повелительницы, чей неукротимый дух не позволяет «перенести чьего бы то ни было первенства», а кипучий темперамент приобретает столь разнообразные формы выражения? Для этого придется положиться на сохранившиеся в памяти яркие образы: вот Елизавета сердито расхаживает по саду среди пожелтевших деревьев, вот она подобно быстроногой лани выделывает антраша старинного итальянского танца, вот сидит за клавесином, пальцы ее летают по клавишам, и она совершенно поглощена игрой, виртуозной игрой, прогоняющей демонов, терзающих ее душу.