Конечно, надо иметь в виду, что Эшем был уже в летах, страдал от хронической простуды и в словах его до какой-то степени можно услышать обычное брюзжание старости в адрес молодости. Но ведь и другие, не скованные этими предрассудками, говорят примерно то же самое; просто пожилой гуманист оказался наиболее красноречивым критиком современных ему веяний. «Целомудрие исчезло, скромности указали на дверь, — пишет Эшем в своем присущем ему классическом стиле, — юность слишком самонадеянна, старость никто не уважает, почтение не в чести, долг в пренебрежении, коротко говоря, буквально повсюду и буквально в каждом распущенность захлестывает берега добропорядочности». Англичане отравлены тлетворной «итальянщиной», разрушающей умы и души. Они насмехаются над папой и над протестантскими святынями, признавая в качестве высшего авторитета лишь самих себя.

Рыба гниет с головы, и гротескное облачение, а также развязные манеры «высоких лиц» начали отравлять и социальные низы. В Лондоне «неприличие» приобрело такие масштабы, что у всех городских ворот выставили посты для «проверки не должным образом одетых людей». Но попытки эти оказались тщетными — не только зарвавшиеся придворные походили в худших своих проявлениях на модников с улицы, но и сама королева, лицезрел павлинье облачение подданных, казалось, скорее упивается им, чем выражает недовольство.

Да, сама королева — в этом-то и дело. Потому что, как бы ни сетовала она на расточительство своих придворных, тратящих кучу денег на шелка и драгоценности, как бы ни гневалась на небрежение законами, регулирующими расходы населения в интересах государства, и актами против иноземных мод, на самом деле именно Елизавета являла собою наиболее красноречивый пример склонности к излишеству. Эшем мог возмущаться «итальянщиной», парламент мог ворчать на флорентийских и миланских купцов, «слизывающих жир с английских бород», но Елизавета любила итальянцев и итальянские нравы. «Итальянские манеры и привычки мне нравятся больше всего на свете, — откровенничала она в 1564 году, — если угодно, я и сама наполовину итальянка».

Ее гардероб — это отдельный мир, мир фантазий и грез: платья из тончайшего черного шелка, истинно королевского алого бархата, парчи всех оттенков, под цвет кожи и волос — желтовато-коричневых, светлых, цвета груши, ноготков, красных. На любом платье — россыпи украшений, каждое ценою в целое состояние: золотые аксельбанты, узелки, бахрома, золотая или серебряная тесьма, жемчуг, гранат, рубин — всего не сочтешь. Стоило Елизавете тронуться с места, как вся она начинала сверкать, словно рассыпающийся снопами света бриллиант либо жемчуг, оставляющий за собою теплое золотистое сияние.

Добавьте к этому изумрудные ожерелья, подвески, кольца, браслеты — еще одна часть ослепительного богатства королевы. Елизавета горделиво носила крупные драгоценные камни, попавшие к ее отцу, когда монастырям пришлось отдать часть своего достояния, а ведь к этому она добавила еще и сотни других, украшавших от плеч до пят ее платья, сверкавших в волосах, ушах, на пальцах.

Елизавета покупала у иноземных торговцев буквально все, что имело хоть какую-то ценность: расшитые перчатки, сетки для волос и чепцы разнообразных фасонов, муфты, ножницы, часы в изумрудах в форме цветка или ковчега, броши, булавки, роскошные веера, перья которых переливались всеми цветами радуги, а золотые или слоновой кости ручки унизаны сверкающими камнями.

И точно так же, как беспрерывная демонстрация дорогих украшений подталкивала окружающую Елизавету знать к самоубийственной погоне за модой, манеры ее — стремительные, непредсказуемые, нередко просто неприличные — давали им образец поведения безответственного и самодовольного.

Она позволяла себе сквернословить, кричать, безудержно хвастать в присутствии совершенно ошеломленных таким стилем визитеров, удостоенных приглашения во дворец. «Проклятие!» — взрывалась она, когда какой-нибудь незадачливый член Совета либо чиновник говорил что-то, на ее взгляд, неприемлемое; она в буквальном смысле богохульствовала: «К Богу душу в рай, к чертям собачьим, клянусь всеми святыми» — и похоже, и других подталкивала к тому же, хотя, конечно, другим было бы опасно слишком всерьез увлекаться подобной манерой в разговоре с нею.

Из всех женских добродетелей скромность была при дворе королевы Елизаветы в наименьшем почете. Сама же она громко сморкалась и потрясала кулаками в присутствии самых важных персон, а если окончательно вывести ее из себя, то и солдат против них посылала. Подобно самодовольным дамам и господам, которых так презирал старый Эшем, Елизавета ни к чему не выказывала уважения и замечала только самое себя. «У нее есть привычка, — писал один дипломат, уже изрядно уставший от королевского красноречия, — делать длинные отступления и, попетляв вокруг да около, возвращаться к предмету, который ее действительно интересует». «Как правило, — вторил другой, — говорит она безостановочно».

Агрессивная, неистовая, неуступчивая, высокомерная и неизменно величественная — такой была хозяйка Хэмптон-Корта. Ее громкий, властный голос грозно отдавался эхом в длинных галереях огромного дворца, и звук его бросал в дрожь всех, кто служил ей, — от мала до велика, — как бы между собой они ни проклинали эту своенравную женщину и какие бы козни против нее ни строили.

14 ноября 1569 года триста вооруженных всадников въехали / | на территорию Дарэмского собора и, ворвавшись в алтарь, — L J- опрокинули и разнесли в щепы престол. Тут же был разведен огромный костер, и в огонь полетели протестантские молитвенники и Библия на английском языке. Под взглядами стекающейся толпы всадники один за другим предавали огню или поруганию и все другие символы англиканского вероисповедания, пока наконец огромный собор времен норманнского нашествия не превратился в то, чем был раньше, — в католический храм.

Быстро соорудили импровизированный алтарь, и в присутствии вооруженных аркебузами и кинжалами солдат началась торжественная месса. Народ все прибывал и прибывал, заполнились все нефы, и, опустившись на колени, прихожане молились об отпущении им грехов протестантской ереси, в которую они впали против собственной воли.

Это был поистине драматический момент. Многие рыдали, вознося Богу благодарность за возвращение веры, которую они никогда тайно не переставали исповедовать. Но к ликованию примешивалась и тревога, ибо происходящее, как бы ни было оно любезно Богу, являлось изменой королеве Англии.

Брожение на католическом севере страны продолжалось уже много месяцев. Здесь скрывалась от своих взбунтовавшихся подданных Мария Стюарт, все еще считавшаяся наследницей Елизаветы, и уже само ее присутствие вдохновляло недовольную массу католиков, особенно если иметь в виду, что циркулировали упорные слухи о предполагаемом браке Марии с Норфолком, одним из первых пэров Англии. Эти слухи и разные иные предсказания питали дух религиозного протеста. Поговаривали, что в королевском Совете произошел раскол, что сама Елизавета стремительно утрачивает власть. Само расположение звезд указывало на политические распри. Повсюду звучали пророчества в том роде, что «наступающий год принесет много бед и страданий, грядут большие перемены». Самые отважные составляли гороскоп королевы, и по нему выходило, что впереди — лишь опасная неопределенность.