Позднее, когда они лежат, не касаясь друг друга, к Флавии возвращается дар речи. Она не тратит ни единого слова, чтобы обсудить то, что только что произошло, какие это может иметь последствия, найти себе оправдание. Она хочет знать о жизни в пустыне: как протекал день, сколько часов длилось дежурство, чем их кормили, по чьей вине они повели себя неосторожно и отдалились от базы, — словно она, как всегда, лежит ночью рядом с Сальваторе и расспрашивает его. Хочет знать, носил ли муж бородку или иногда сбривал ее, говорил ли он о жене — часто ли и в связи с чем.

Рене терпеливо все ей рассказывает. Удивительно, но он не испытывает ни малейшего смущения, вспоминая товарища сейчас, когда он занял его половину кровати, после совокупления, которое в прежние времена он назвал бы почти полным провалом и которое наполнило удовольствием все его тело. С такой же неожиданной для него самого отстраненностью он понимает, что вновь отобрал у Сальваторе Кампорези постель.

Следующим вечером он сидит в своем «BMW» с кондиционером и ждет сигнала. Повторяется все то же самое: они занимаются сексом, как посторонние люди, загипнотизированные, обливающиеся потом. А когда тела избавляются от тревоги, начинается разговор. Так продолжается до конца лета.

Шестого августа Флавия допытывается о деталях операции «Mother Вear», а когда он отказывается говорить, впадает в бешенство и обвиняет его в том, что он, как и все остальные, следует бессмысленным правилам. Девятого августа она рассказывает, насколько внутренне был напряжен Салльваторе: он подавлял это чувство, но вечером, когда он засыпал, оно прорывалось, вызывая сильные судороги. Рене это замечал? Нет, вроде бы нет. Двадцать восьмого августа она упорно расспрашивается его о кожаном браслете, которого Рене, естественно, вовсе не помнит. Тем не менее он клянется, что видел его на руке у Сальваторе каждый день, пока они были на базе, — ну да, каждый день, тот никогда его не снимал. Рене вынужден часто врать, особенно когда Флавия настойчиво просит описать труп мужа, на который ей не позволили взглянуть (тридцать первого августа, седьмого и десятого сентября), но что он может ей рассказать, ведь они даже не были уверены, что это останки Сальваторе, а от его рук и глаз не осталось и следа? Что ее мужа перемололо взрывом вместе с остальными? Тринадцатого сентября Флавия читает ему лекцию о чувстве ответственности и о том, насколько важна для нас любовь близких — хотим мы это признать или нет. Рене притворяется, что все понял. Двадцать шестого сентября она орет ему, чтобы он убирался, и угрожает вызвать полицию, да что ему от нее нужно, а? Ничего он здесь не найдет, только горе, так что пусть разворачивает свою проклятую машину и катится куда подальше, пусть ищет себе веселую подружку, а от испорченного товара держится подальше. Рене с горечью выслушивает ее, однако они впервые заводят речь о том, что их знакомство может основываться на чем-то еще, кроме одиночества и скорби.

Тридцатого сентября сержант остается у нее до утра, потому что у Габриэле высокая температура и Флавия переживает. Ночью малыш просыпается и начинает плакать. Он описался. Рене держит его на руках, а мать подмывает. Тело ребенка гладкое и послушное, словно ничье. Пятого октября ему стоит огромных усилий разубедить Флавию, что во всем виновата Дзампьери, которая не умеет водить. Откуда она это взяла? Наверное, он сам навел ее на эту мысль, рассказывая о событиях в долине. А порой ночью он просто слушает, как она плачет, и не пытается утешать.

Восемнадцатого ноября они не спят, лежат, прислушиваясь к реву бури за окном. Рене чувствует, что что-то изменилось. Он уже рассказал ей все — все, что мог, Флавия словно побывала во всех уголках базы. Теперь он может ее поцеловать и уйти навсегда, он знает, что она не станет его удерживать. Вместо этого он набирается смелости и приглашает ее на ужин. После долгого молчания она отвечает:

— Ты знаешь, чем это закончится?

— Думаю, да.

— Нет, не знаешь. Рене, я не одна. Может, ты не замечал, но у меня есть сын.

— Габриэле мне нравится.

— Дело не в том, нравится он тебе или нет, а в том, нравишься ли ты ему. Вот видишь? Ты уже ошибся.

— Я все исправлю.

— Да что ты вообще знаешь?

— Того, что я знаю, вполне достаточно.

— Рене, давай не будем во все это впутываться.

В окно попадает ледяной шарик и разбивается, никого не ранив и не разбив стекло.

— А если я не хочу не впутываться?

Флавия колеблется.

— Прежде чем войти в мой дом, ты уйдешь из казармы.

— Ты же знаешь, что я не могу.

— Тогда и я не могу. Я больше не хочу иметь дело с войной.

— Флавия…

— Или ты мне сейчас дашь слово, что сделаешь, как я прошу, или с завтрашнего дня ноги твоей здесь больше не будет!

Сержант Рене готов ей возразить. Армия — вся его жизнь, он потратил многие годы на то, чтобы стать тем, кем он стал. Он открывает рот, чтобы изложить свою точку зрения, но внезапно чувствует, что все, о чем он раньше мечтал, потеряло значение. Все звезды, неизменно указывавшие ему путь с ранней юности до сегодняшнего дня, когда он очутился в доме у не принадлежащей ему женщины и у ее тихого ребенка, внезапно перемешались, он их больше не узнает. Мгновение — и Рене готов с ними распрощаться.

Все станет, как прежде. Что же случилось с ним, прежним? То ли он растворился в воздухе, то ли взял длинный отпуск. Одно известно точно: сейчас его, прежнего, здесь нет. Будущее представляется сержанту чистым листом, на котором все еще предстоит написать.

— Хорошо, — говорит он, — так я и сделаю.

«Да нет, просто ты еще зеленый, ты здесь новенький, не просек еще, что такое взвод, и вообще, сейчас тебе все ясно, строишь планы типа „сделаю одно, потом другое и быстро добьюсь, чего хочу“, может, ты собрался стать сержантом или старшим сержантом, а? ну и сколько ты выжимаешь в спортзале? — девяносто — неплохо, мог бы и больше, но для твоего веса совсем неплохо, а стреляешь ты как? — я тебя видел, ну да, обычно ты приседаешь на опорную ногу и заваливаешься назад, а еще целишься слишком высоко, но это не страшно, главное — освоить несколько приемов, и вообще запомни-ка пару куда более важных вещей, о которых ты пока понятия не имеешь, первая — тебе никогда не стать тем, кем ты мечтаешь, заруби себе на носу, — знаю, это нелегко проглотить, но рано или поздно придется смириться, лучше знать все заранее, это как целиться слишком высоко, — следишь за ходом моей мысли, а? — не хочешь больше курицы, давай мне, клади сюда! — ну так вот, слушай, у каждого вида оружия своя дальнобойность, надо понять, что подходит тебе, и выбрать цель — так не станешь зря тратить патроны и будешь точно знать, когда эта сволочь, которая хочет тебя замочить, подойдет достаточно близко и пора открывать огонь, — если ноги при стрельбе не двигаются, это уже хорошо — хочешь, я тебе помогу, а ты стой и смотри — кстати, а девушка у тебя есть? это хорошо, так у тебя будет точка опоры, до тебя служил тут у нас один парень, ты мне чем-то его напоминаешь, — ну, в общем, он был на тебя похож, у него тоже башка длинная, как баклажан, ну и глаза — не знаю, есть в вас что-то общее, что — не знаю, но есть — так вот у него с девушками было вообще никак, слишком застенчивый, застенчивость его и сгубила, так и не попробовал в жизни самого сладкого — ну ты меня понял, так что, раз у тебя есть девушка, это здорово, это уже кое-что, нужен совет по этому поводу — обращайся к справочную службу, дежурный Чедерна, работаем круглосуточно, я в этом кое-что смыслю — можем как-нибудь вечером сходить выпить пивка, я тут знаю отличное место, у них пятьсот сортов пива, настоящего, импортного, бельгийского или немецкого — ну, значит, ты еще не нашел свой сорт, а у них точно найдешь, там и английское есть — а вообще можем и чего-нибудь еще выпить, там же, блин, не только пиво дают, поболтаем, я тебе объясню, что и как, — да ты чего, смеешься? а она кто? и она решает, куда тебе ходить? ты еще молодой, чтобы вешать на шею цепь, не гони, осмотрись, ты уж мне поверь, тебе нужен друг, который растолкует, как обращаться с бабами, а то дай бабе волю — и все, ты пропал — сходи-ка принеси мне, пожалуйста, еще десерт — ага, точно такой же — слушай, что я тебе расскажу: вчера я был у своей девушки, мы только что закончили, ну, ты понимаешь что — какое тебе дело, как ее зовут? — Аньезе, ее зовут Аньезе, доволен? ну, сказал я тебе, и что это меняет? — так вот, мы только что закончили, и не понимаю, что на меня нашло, знаешь, как это бывает у нас, мужиков, ты просто не можешь оставаться с ней рядом, ну там для всяких нежностей и прочей ерунды, не можешь больше находиться в комнате, потому что чувствуешь, что задыхаешься, с тобой бывало такое, нет? — да нет, ты ни фига не понимаешь, о чем я, по глазам вижу — нет, не знаешь, со мной этого раньше никогда не бывало, я всегда… ладно, проехали — да нет, при чем тут встал или не встал, блин, ты меня слушаешь или нет? это бывает потом, потом, она-то ждет, что сейчас ты начнешь ее обнимать, говорить ласковые слова, всякие нежности, а ты вдруг понимаешь, что не можешь больше там находиться, прижавшись к чужому телу, потому что то, чего она от тебя ждет, это слишком, я знаю, тебе трудно поверить, но так бывает, это все естественно, чистая физиология, нужно побыть в покое — ну вот, я просто взял и ушел, надел ботинки, рубашку и вышел на улицу, на свежий воздух, подышать, почувствовать запах ночи, а в это время ночь пахнет просто обалденно, в такие ночи только гулять по улице да нюхать, знаешь, как тебе потом здорово — я недавно снял домик в соседней долине, мне тогда вообще никого не хотелось видеть, с Аньезе мы тоже на время расстались, я там жил один, приходил в себя, вот только там не было отопления, и когда настала зима, в общем, из-за проклятого снега мне и до казармы-то было не добраться — ну да, и трубы замерзли, просто сумасшедший дом! — ну, в общем, поехал я туда ночевать, чтобы никто не доставал, а сегодня утром возвращаюсь домой и вижу, что она сидит на диване с кислым видом, представляешь, эта дуреха так и просидела все время, нет, ты прикинь? на диване, меня ждала, так рыдала, что глаза распухли — и говорит: если это повторится, я сама от тебя уйду, ясно? — а я ей: ничего мне не ясно, заткнись — с ними так и надо — через год мы поженимся — ты так говоришь, потому что еще молодой и ничего в жизни не смыслишь, сколько тебе лет, ты сказал? — ну вот, а ты дождись, пока стукнет тридцатник, и увидишь, что все изменится, тридцать лет прижмут тебя к стенке и приставят ко лбу пистолет, вот так — извини, если я тебе сделал больно, я не хотел, до чего же ты неженка — можно, я буду звать тебя неженкой? ты не против? или баклажаном? — ну, пошли на улицу, у тебя есть деньги на кофе? а то я мелочь не взял — в общем, тридцать лет — самый поганый возраст, потому что у тебя уже есть настоящие обязательства — ну да, обязательства, от которых ты не в восторге, но так просто от них не избавишься, пора обзаводиться семьей и всем остальным, детишками и так далее, а то будет поздно и не успеешь позаботиться о продолжении рода — ну да, рода человеческого, милый мой, четвертый десяток надо встречать подготовленным, понимать, что в этой жизни главное, реально смотреть на вещи — знаешь, что это значит, реально смотреть на вещи? это значит, что никому меня не обдурить, я не сижу и мечтаю о том, что все будет хорошо, а вижу все, как есть, и сам решаю — вообще-то все дело в яйцах, есть они у тебя или нет, у кого нет — те гибнут, про это еще Дарвин писал, про закон эволюции, — ага, и вон то возьми, шоколадное, деньги я потом отдам — знаешь, у кучи народа после тридцати сносит крышу, ты даже не представляешь, возьми командира нашего старого взвода — да нет, ты его не знаешь, это было до тебя, — блин, я сказал тебе, ты его не знаешь! его звали Рене, сержант Рене, ну что, доволен? ты лучше послушай, что он натворил: влез в чужую семью, взял женщину с ребенком — не его ребенком, баклажан! — это же противоестественно, нет? ну, переспишь ты с ней одну ночь, но сходиться-то зачем? — так вот, этот мерзавец присвоил чужую семью, семью погибшего, а теперь делает вид, что это его семья — от стыда даже на люди не показывается, ворюга проклятый, работает официантом в ресторане, в какой-то дрянной забегаловке, ноги моей там не будет, клянусь! — так на чем я остановился? я тебе говорил о чем-то важном — ну-ка дай сигарету! — ну да, тридцать лет — трудный возраст, совсем не то, что ты думал, ты меня слушаешь? это сейчас тебе кажется, что у тебя все на мази, что ты можешь сказать „эй, ребята, поглядите, какой я молодец“, сам себя уговариваешь, что все будет хорошо, так вот, дорогой мой последний герой, давай-ка мы с тобой встретимся на этом самом месте через десять лет и посмотрим, правду я говорю или нет, хотя от этой правды тебя может тошнить, давай снова здесь встретимся, и ты мне скажешь: „знаешь что, старший капрал Чедерна? черт возьми, а ты был прав по всем статьям, жизнь дала мне хорошего пинка под зад и забросила туда, где я и не думал очутиться“ — да нет, она ни при чем, иначе зачем мне на ней жениться? — ну, в общем, понадобится совет — приходи, я слово держу, всегда готов помочь, может, все-таки сходим, выпьем пивка — да хоть сегодня вечером, ты как? — а как насчет завтра? — ну ладно, когда захочешь, я всегда готов — да нет, просто вечером я обычно свободен — знаешь, с возрастом ко многому теряешь интерес, так-то вот, и ничего с этим не поделать, раньше тебя все время тянуло туда, где тусуются такие же чокнутые, как и ты, всякий раз, когда давали увольнительную, была одна забота — как бы напиться в стельку, а сейчас тебе этого не нужно — это больше не ты, тело у тебя изменилось, эволюция, блин, из-за нее приходится кончать со всякими глупостями, знаешь, сколько я выжимал в твоем возрасте? ну-ка, попробуй угадать! — никак нет, шестьдесят каждой рукой, обеими — сто двадцать, две серии по десять упражнений, наверное, я и сейчас смогу, да только мне неохота, понимаешь? — и вообще один вечер, другой, третий — слишком много их, вечеров, просто не понимаешь, чем их занять, — родной, ты еще много чего узнаешь, такого, что потом не забыть, ты еще зеленый, все у тебя впереди».