…То, что творилось 13 июля 1981 г. на Политбюро ЦК КПСС, не назовешь иначе, как кощунство, как глумление над памятью павших в Афганистане советских воинов и издевательство над их семьями, родителями и близкими. И все потому, что главный идеолог партии опасался, как бы надгробные надписи и тексты похоронок семьям погибших не высветили истинных целей вторжения советских войск в Афганистан, тщательно скрывавшихся от народа.

* * *

Михаил Андреевич Суслов — несомненно одна из знаковых фигур послесталинского периода нашей истории. Правда, в отличие от других фигура замкнутая, ничем не приметная, не компанейская, старавшаяся держаться в сторонке. Никто не мог похвастаться тем, что видел Суслова улыбавшимся, рассказывавшим какую-нибудь забавную историю или остроумный анекдот. Даже в родном Политбюро, как отмечает в своих мемуарах В. Крючков, он «стоял особняком и ни с кем не был тесно связан ни личными, ни деловыми отношениями».

Главный идеолог партии не мелькал на телеэкранах, не афишировал себя с трибун партийных, профсоюзных, комсомольских и прочих судьбоносных форумов. Он слыл отшельником. А его кельей считался рабочий кабинет на Старой площади. Там на столе всегда лежал раскрытый томик К. Маркса или Ф. Энгельса, а чаще всего — Ильича, вождя мирового пролетариата. Рядом с томиком непременно был остро отточенный карандаш и листки бумаги для закладок или заметок. Время от времени томики менялись, но всегда были раскрытыми, а рядом — карандаш и бумага.

Основными заповедями для хозяина кабинета были вырванные из контекста «на потребу» своим личным интересам цитаты отцов-основателей научного коммунизма, такие как: «…сделать революцию непрерывной до тех пор, пока все более или менее имущие классы не будут устранены от господства, пока пролетариат не завоюет государственной власти, пока ассоциация пролетариев не только в одной стране, но и во всех и господствующих странах мира не разовьется настолько, что конкуренция между пролетариями в этих странах прекратится и что, по крайней мере, решающие производительные силы будут сконцентрированы в руках пролетариев».[246]

«…сократить, упростить и концентрировать кровожадную агонию старого общества и кровавые муки родов нового общества может только одно средство — революционный терроризм».[247]

Подобные сентенции классиков марксизма-ленинизма воспринимались главным идеологом как оселок, на котором подлежало проверке все происходившее в партии, в стране и за ее пределами.

Как заметил польский философ Адам Шафф, для М. Суслова было «не так важно, что люди мыслят, а важно то, что они должны мыслить».[248]

И еще: «Только партия пролетариата знает, что люди должны мыслить, только она знает истины марксизма».[249]

Главный идеолог был уверен, что время не властно над марксистско-ленинскими догмами. Он, выражаясь словами писателя С. Залыгина, «не замечал, как наша практика опровергала наши же теории».[250]

К тому же у Суслова нашлись единомышленники и в партии, и в среде ученых, которые талдычили то же самое.

«Стараниями многих теоретиков партии марксизм, научный характер которого бесспорен, — утверждает в своих мемуарах академик Е. Примаков, — был превращен в своеобразную религию, заявлен как единственно правильное научное направление — все другие относились к «ереси». Утверждалось, что он универсален, сохраняя без всякой адаптации к меняющейся действительности правоту всех своих выводов, — попытки оспорить провозглашались отступничеством. Наконец, «классики» марксизма обожествлялись, превращались, по сути, в иконы».[251]

Перед такими иконами, заполнявшими его рабочий кабинет, главный идеолог КПСС и коротал большую часть своей жизни.

Леонид Ильич Брежнев в отличие от Михаила Андреевича был человеком публичным. Как метко заметил В. Курилов, он «лез на глаза во всех газетах, по телевизору, по радио и неутомимо награждал себя все новыми и новыми наградами». Но главная разница между ним и «серым кардиналом» заключалась в другом.

Если тот всю жизнь корпел над трудами классиков марксизма-ленинизма, то Леонид Ильич, поднимаясь со ступеньки на ступеньку по длинной лестнице своей партийной карьеры и став, в конечном итоге, генеральным секретарем ЦК КПСС, ни разу не заглянул хотя бы в один томик К. Маркса, Ф. Энгельса или В. Ленина. Об этом он доверительно поведал однажды своему главному спичрайтеру А. Бовину, когда тот нашпиговал текст очередного выступления хозяина цитатами из трудов основоположников научного коммунизма. Леонид Ильич потребовал убрать все цитаты и добавил: «Неужели ты думаешь, что кто-нибудь поверит, что Леня Брежнев читал Маркса и Энгельса?»[252]

Тем не менее, на съездах и прочих форумах КПСС, на международных совещаниях компартий разных стран, в первичных парторганизациях, на плакатах демонстрантов и экранах ТВ, на страницах газет и журналов…везде и всюду его прославляли как «верного марксиста-ленинца», как «неутомимого борца за идеалы коммунизма» и т. п. И он не протестовал. Наоборот, ему это нравилось. Его переполняло непомерное тщеславие и громадное честолюбие. Его распирало чувство гордости от одного лишь сознания, что именно за ним Политбюро ЦК КПСС признает право последнего слова при принятии решений по любым, более или менее значимым, вопросам в жизни партии и государства.

Естественно, что при этом он отдавал отчет в том, что таковым его будут воспринимать до тех пор, пока у него под боком находится Михаил Андреевич. Только в связке с начетчиком и догматиком Леня Брежнев мог чувствовать себя уверенно и смело заявлять, что руководимая им КПСС, равно как и весь Советский Союз, последовательно продвигаются по пути коммунизма и борьбы за светлое будущее всего человечества.

Эти двое очень нуждались друг в друге. И их взаимоотношения вылились в симбиоз, основанный на обоюдной непреодолимой тяге к власти. Первый видел в этом возможность в полной мере удовлетворить свое честолюбие и тщеславие. Второй — реализовать себя в роли «серого кардинала». И нужно признать, что они достаточно быстро и умело достигли своих эгоистических целей.

«Мы, к беде нашей, не разглядели вовремя, как ловко он (Брежнев. — А. Ж.) расставляет свои кадры, окружая себя холуями и подхалимами, — сетовал в одном из своих интервью В. Семичастный, предшественник Ю. Андропова на посту председателя КГБ СССР. — Одного взял, второго, третьего, а потом они ему своих начали навязывать… До абсурда дошло, беспомощные люди стали занимать в государстве самые важные посты. И в Совете министров, и в партии — везде и всюду».[253]