Настоящим королевам на подданных наплевать.

Зато рядовые солдаты, отстаивающие амбиции, лезут из кожи вон, постоянно доказывая окружающим, что они выше их. Иначе они ночами не спят. Отсутствие признания со стороны нищих, у которых полно своих забот, двигает промышленность и финансы. Нищие, которым все фиолетово, сами того не зная, толкают наш мир вперед. Не догадываясь об этом, нищие кусают богачей за икры. А те, спасаясь от их укусов, несутся вперед. Так и появляются новые изобретения, а также печенье, которым торгуют по всей стране. Только наивный экономист полагает, что конкуренция разворачивается среди богачей. Наоборот: соперники – богатые и бедные. Невероятно, но богачи мечутся, словно бродячие собаки в поисках пищи, а бедняки и пальцем не пошевелят, чтобы подстегнуть конкуренцию. Обленившиеся, уверенные, что у них все и всегда будет плохо, они в лучшем случае тихо поругивают непонятного, постоянно меняющегося врага. Врагом может быть государство, Бог, работодатель, неряха-жена или сын-наркоман. Бедные никогда не изменяют себе. Потому что в глубине души, не рассуждая и даже не думая об этом, они считают, что им и так хорошо. И они правы.

За эти годы я превратился в ходячую экономическую энциклопедию. Точно-точно.

Когда – после изматывающего сражения с музыкой, с которой мы, сказать по правде, и раньше-то не справлялись, – концерт закончился, я, Джино, Лелло, Рино, Титта и наш великий Дженни Афродите развалились на частном пляже Фабио. В три часа ночи нового тысячелетия. Обессилев, мы рухнули на влажный песок, нежный, как боротальк, которым посыпаешь себя после ванны.

Мы сняли галстуки, а Титта в темноте громко, звонко, взволнованно пукнул. Мы все заржали как ненормальные, почти до слез, и на мгновение, глядя на облака – клянусь, это длилось всего мгновение, не хочу показаться сентиментальным, – я вдруг ясно понял, что испытываю то, что называется затертым и пошловатым словом «счастье».

Когда мы с трудом успокоились – ржали мы долго, раззадоривая друг друга, – начался обычный бесконечный треп. Как будто мы не виделись четверть часа, хотя прошло двадцать лет. Мы настолько сроднились, что время и расстояние для нас не помеха, но мы разволновались. Ей-богу. Ведь это настоящее, редкое чудо. Сначала мы ржали, потом чуть не плакали, а потом признались себе: в жизни много страдаешь, но все-таки она стоит того, чтобы ее прожить, раз мы были и всегда будем друзьями.

Мы не виделись двадцать лет, но первое, о чем мы заговорили, – работы по прокладке метро на Аминейских холмах в Неаполе: копают прямо под домом Лелло. С утра до вечера грохочут отбойные молотки, Лелло еле жив. Не повезло!

Каким же я был зазнайкой! Смотрел свысока на тех, кто сейчас рядом со мной, а ведь они были и остаются прекрасными, добрейшими людьми. В молодости у меня имелись амбиции, и ради их удовлетворения я систематически унижал окружающих. За это мне нет прощения, как и за то, что я столкнул с лестницы Беатриче. Поверьте, это равные по тяжести преступления. Гибель тела ничем не страшнее гибели убеждений и честности у этих прекрасных ребят.

Я настолько в этом уверен, что чувствую потребность объявить городам и весям, как римский папа:

– Ребята, я обязан перед вами извиниться.

Они умолкают. Я пытаюсь продолжить:

– Сейчас объясню за что.

Но Дженни перебивает меня, в очередной раз поражая способностью мгновенно понимать других.

Он говорит:

– Нет, Тони, не надо ничего объяснять. Мы знаем, за что ты хочешь просить прощение. Ты считал, что мы не очень важные и не очень интересные тебе люди. А теперь понял, что это не так.

Я просто онемел. Когда Дженни открывает рот, он выдает энциклики, звучит глас разума.

Поскольку Дженни страшно умный, он прибавляет:

– Сейчас ты понял, что ты, я и все мы – просто гении.

– Это кто тут гений? – интересуется Джино.

Дженни спокойно отвечает:

– Гении – те, с кем тебе легко. Ненапряжно.

У нас, как всегда, нет слов. Он прав, черт возьми! Все они – точно гении. Я тоже не против считаться гением, но сомневаюсь, что имею на это право. Когда пытаешься понять людей, всегда так: с ближними все ясно, с самим собой – не очень. Потому что, рассуждая о ближних, можно строить схемы, придумывать сценарии, сочинять романы. Проецировать на них невероятные фантазии, которые не имеют к тебе ни малейшего отношения.

Я растроган до слез, ребята это понимают, хотя совсем темно. В эту ночь, когда мы отмечаем историческое событие и что-то еще, луна куда-то запропастилась. Мы вступаем в новое тысячелетие наихудшим образом – в полном мраке. Ладно, не будем воспринимать проблески света как символы.

Рино говорит:

– С другой стороны, Титта так навонял, что до сих пор хочется зажать нос. Вот кто у нас настоящий гений.

И мы опять громко ржем.

Потом я говорю:

– Дженни, ну что там у тебя с героином?

А он, ничуть не смутившись, слово я попросил его передать соль:

– Я с ним покончил, Тони. Жить в придуманном мире столь же утомительно, как жить в настоящем.

А я отвечаю с искренностью, какой сам от себя не ожидал:

– Я так рад, Дженни! Впервые я за кого-то так рад.

Потом Титта совершает нечто прекрасное и неожиданное. Вскочив на ноги, словно куда-то спеша, он неожиданно, с чувством восклицает:

– Ребята, до чего же хорошо! Сидим здесь с вами, а на остальное плевать. Обещайте мне одно: мы навсегда останемся друзьями, до самой смерти. Давайте поклянемся в вечной дружбе!

Я плачу, как маленький.

Дженни тоже плачет, как маленький.

Джино, Рино и даже Титта плачут. Мы все плачем хором, как малые дети. Не стыдясь. Потому что мы все в одной лодке. В чудесной и изящной деревянной яхте. Яхте дружбы.

Мы обнимаемся так крепко, как не обнимались в шестнадцать лет, когда впервые влюбились. И почти со злостью выкрикиваем друг другу в лицо:

– Клянусь, клянусь, клянусь, клянусь, клянусь!

Целый водоворот ярких и неукротимых чувств. Слишком сильных. Таких, что мы еле способны пережить. Поэтому мы потихоньку успокаиваемся. Опять растягиваемся на белоснежном, окутанном мраком песке.

Я закуриваю, выпускаю облачко дыма в невидимое небо, а потом говорю:

– Ребята, просветите меня! Что я пропустил за двадцать лет?

Первым говорит Дженни:

– Мобильники, кучу дерьмового музона, плазменные телевизоры, частные, а потом и кабельные каналы, анальгетики, которые не спасают меня от зубной боли, потому что я нюхал много порошка, а он притупляет их действие, море порножурналов и глянца, в котором читать нечего, можно только разглядывать топ-моделей на обложке и на разворотах, толпы вегетарианцев, которые всех достали, постепенное, непростительное умирание магазинов, где продавали диски с музыкой, а еще раньше – смерть винила, энергосберегающие лампочки, у которых омерзительный свет, первого тореадора не испанца, а итальянца, бывшего автомеханика по имени Аттилио, который впал в кому. Бык ни при чем. Аттилио поскользнулся в ванной и ударился головой о биде. Получив миллиардный аванс, он сел сочинять автобиографию, дошел до ночи, когда решил бросить гараж, в котором работал сторожем, и уехать. Ты пропустил «Икею» и одинаковую мебель от Торонто до Могадишо, смену коррумпированного политического класса новым поколением – не менее коррумпированным и более вульгарным, пропустил моду подавать на яхтах нуворишей свежего тунца с кунжутом – кунжут застревает в зубах, поэтому выросли продажи зубной нити, тонны китайцев в привокзальных районах, украинских, доминиканских, цейлонских, белорусских, румынских, албанских, марокканских сиделок. Тех, кто приехал к нам за куском хлеба и кого мы отправили собирать помидоры под палящим, ставшим тропическим солнцем или подтирать дряблую задницу умирающим, а подтирать задницу умирающим за шестьсот тысяч лир – невеселое дело, понятно, почему потом кто-нибудь из них пытается пристрелить тебя в переулке, ты говоришь, что он неправ, но звучишь неубедительно; ты пропустил день, когда Рино угадал выигрышную комбинацию, а спустя неделю понял, что забыл зарегистрироваться в лотерее, и чуть не умер – правда-правда, он не притворялся. Зато Джино ходил на первый канал участвовать в викторине, назвал одно число и одно слово – 2927 фасолин – и выиграл шестнадцать миллионов, которые он потратил на три веранды, но поскольку разрешения на строительство не было, их сломали – не просто редкий, а уникальный случай соблюдения закона, тебе не кажется? В нашей стране везучих не уважают, уважают только пронырливых. Так нас воспитали. Ты пропустил землетрясения и наводнения, самоубийства предпринимателей и политиков, считавших, что садиться в тюрьму не почетно, что с ними поступили невоспитанно: где уважение и восхищение людьми, которые умеют делать дела? Ты пропустил компьютеры, которых теперь пруд пруди и которые всем надоели, в общем, ты много чего пропустил, но я не думаю, что ты на самом деле пропустил что-то важное.