И вновь он промолчал на боцманскую ругань. Стоял, отряхивая брюки сзади. Сконфуженно улыбался.

Седая попадья – старуха Боголюбина, – со слезами на глазах наблюдавшая за погрузкой церковного добра, подошла к причалу. Печёным яблоком желтело маленькое дряблое лицо, прикрытое чёрным платком.

– Человек мокрющий, а оне… торгуются, как бесы на базаре! – возмутилась громко. – Небось не лето, застудиться можно!

Пожилой деревенский возничий Кикиморов, отъезжая от пристани, придержал коня и, обернувшись, подсказал:

– Михеевна, ты вместо того, чтобы корить, взяла бы моряка да обогрела.

Попадья отмахнулась, сердясь на Кикиморова, охотно и даже с удовольствием помогающего опустошать приход.

– Езжай, советчик. И без сопливых склизко.

– Вот они и падают, потому что склизко, – ловко парировал Кикиморов и с оттяжкой жиганул коня кручеными вожжами. – Но, дохлятина!

Когда его телега медленно отъехала, скрипя немазаной ступицей, старуха Боголюбина сказала моряку:

– Внучек, ступай, родимец, к нам… – Она рукою показала. – Вон, крайняя изба стоит, листвень под окном. Ступай. Посушисся.

– Бабка, – плутовато скривился боцман. – И не стыдно завлекать в избу такого молодого, неженатого?

Попадья вздохнула, губы вытерла концом платка.

– Э-эх, родимец! Уж ты-то, видно, стыд свой дома кинул, так говоришь со старыми… Бесстыжий.

Ярыга запрокинул узколобую голову на крепкой красноватой шее и расхохотался, колыхая полосатым пузом.

Волков двинулся к нему, пообещал, каменея лицом:

– Ты допросишься, поганая кишка! Я тебе выпишу!

– Но-но! – Боцман попятился и поймал болтающийся маузер за рукоятку. – Иди, суши пелёнки, а то я живо решку наведу. Да гляди там старушку не тронь, а то я знаю вас… кобелей борзых!

Матрос побледнел. Схватил первый попавшийся булыжник, валявшийся под ногами. Шагнул к Ярыге и уже руку для удара в сторону отвел…

И в это время кто-то сбоку дурноматом заорал:

– Полундра-а-а!

Сверху, с пригорка, сверкая на солнце, покатилось тележное колесо. Минутами раньше какой-то бесшабашный деревенский парень разогнал коня под горку, и на старенькой изношенной ступице вдруг срезало шплинтовку: заднее колесо, бешено вращаясь и подпрыгивая, со свистом ринулось в гущу людей.

После крика – да и то не сразу, а пока сообразили, что за «полундра» – люди врассыпную бросились…

Колесо промчалось по песку, по разноцветной гальке, напоследок высоко подпрыгнуло, точно резиновое, и врезалось кованым ободом в шлюпку – едва не проломило борт.

Телега на пригорке, двигаясь на трёх колёсах, накренилась, треща, и опрокинулась. Сундук слетел с повозки, острыми углами распарывая землю, завертухался на краю обрыва и, обрушившись на камни, раскрылся…

Разлетаясь по берегу, заблестели на солнце золотые запрестольные кресты, серебряные оклады, нимбы от икон, жемчугами и эмалью украшенные обложки евангелия, кадильницы, кубки, подсвечники, цепочки…

– Ни ху-ху себе! – воскликнул поражённый боцман, подходя к сундуку. – Накопили, кровососы! Трудовой народ с голодухи пухнет, а у их тут… в закромах… Загружай, братишки. Осторожно, мать вашу и батьку. Эй, смотри, куда копытом встал!

Моряки топтались по серебру и золоту, по жемчугам и рубинам, торопливо сгребали вместе с грязью и швыряли на дно сундука, обитого чёрным бархатом.

И вдруг над этим церковным скарбом затрепетало какое-то белое облако, приобретая черты Беловодской Богоматери в длинных полупрозрачных одеждах. Величаво, медленно приближаясь, богородица широким знамением осенила груду церковного скарба и вслед за этим…

– Стой, – прошептал Ярыга, не в силах крикнуть. – Грабят…

Спохватившись, он выдернул маузер и прицелился в белое облачко…

Волков подскочил к нему – ногою выбил оружие.

– Кишка поганая! – заорал он. – Ты что, совсем свихнулся? Ты в кого стреляешь?

Боцман глаза протёр – двумя руками сразу.

– Мать твою и батьку, – прошептал он, глядя на груду церковного скарба, сияющего солнечным светом в пыли и в грязи. – А мне показалось…

Прочухавшись, боцман поднял пистолет, вытер о штанину и снова начал орать, комиссарить, и при этом уже грозил трибуналом за то, что Волков посягнул на революционное оружие, которому нету цены. Боцман любил при случае похвастаться тем, что маузер его стоит две или даже три тыщи немецких марок, в то время как немецкий «Опель» – три, три с половиной тыщи. Дорогая игрушка.

15

Священник Свято-Никольского храма Ипатий Ипатович несколько дней назад был в городе, узнал «наверху» о готовящемся разоре своего прихода, и многих других в том числе. Домой он вернулся подавленный, мрачный. Отслуживши последнюю службу, священник тут же – возле алтаря – свалился с сердечным приступом. Прихожане отвезли его домой.

Суток двое он лежал как на смертном одре – восковой, притихший. Сегодня – полегчало. Но полегчало только телу, не душе. Боголюбин был подавлен и растерян, словно бы лишённый своего священства или, как сказали бы церковнослужители, – изверженный из священного чина.

Ненадолго поднявшись, Боголюбин сидел у окна. Белый Храм был виден, телеги у ограды и кусок реки с чёрными палубными надстройками «Новой России». Издалека тянулась на деревню большая туча, рваными краями гасила солнце, но свет ещё пробивался, жёлтым зерном рассыпаясь на воду, перепаханную ветром, на поля и огороды…

Во дворе щеколда звякнула.

Моряк вошел в избу.

Русская печь топилась – прогорала, потрескивая углями. Вкусно пахло стряпниной. От некрашеных чистых, ножами скобленых полов – необычайно светло.

Заметив седогривого старца, Волков почтительно поздоровался, перетаптываясь у порога. Хозяин промолчал, только вздохнул, увидев моряка – одного из грабителей храма.

Следом за этим непрошеным гостем попадья появилась.

– Ипатыч, родненький, полежать ещё надобно, – забеспокоилась она и скрылась за шторку, достала сухое белье, заставила матроса переодеться.

Священник встал, вздыхая, головою матицу едва не подпёр – высокий, хотя и сутулый. Лицо обвито негустою серой бородой. Глаза печальные, глубокие. Волков посмотрел в них – и сердце почему-то больно ёкнуло…

Под потолком висела керосиновая лампа. Боголюбин забыл про нее и, отходя от стола, ударился широким лбом, аж стекло задребезжало и всплеснулся керосин.

– Повесила, прости, господи! Сколь говорил: убрать! – раздраженно прошептал Ипат Ипатович, покидая горницу.

Попадья рукой остановила раскачавшуюся лампу. Посмотрела на двери – хозяин хлопком закрыл. Засуетившись около стола, старуха предложила чайку попить, погреться, но моряк отказался – некогда. И тут же согласился: не хотелось уходить отсюда. Знакомясь, он оглядывал уютно прибранную горницу: иконы, фотографии, картину в позолоченном багете – «Возвращение блудного сына». Это была репродукция знаменитого Рембрандта, сюжет новозаветной притчи, который вдруг показался моряку не притчей Нового Завета, а притчей Новой России.