Очнувшись от короткого видения, Василий Волков хотел идти куда-то, но в эту минуту в дверь его каюты кто-то воровато стал входить – ручка тихонько скрипнула.

Это был Ярыга с маузером наизготовку.

«Главное, что вовремя и в самом нужном месте!» – через минуту-другую подумал Волков, глядя на связанного боцмана, лежащего на кровати; кровь стекала по жирной щеке, ягодками на подушку падала.

Стараясь не греметь подкованными башмаками, Волков спустился в машинное отделение, где приглушенно работало могучее разгоряченное сердце парохода.

Бледный, странно тихий, но решительный Волков подошёл к молодому белокурому Деду – механику – и, не угрожая, а просто демонстрируя боцманский маузер, устало приказал:

– Открывай кингстоны!

Дед изумлённо уставился на оружие.

– То есть как это – открывай?

Волков усмехнулся.

– Ну, чего ты рот открыл? Я сказал, кингстоны открывай!

– Мы же потонем…

Моряк вздохнул.

– Мы с тобой – дерьмо. Оно не тонет.

Белокурый прищурился.

– Ты говори за себя, а за меня-то не надо.

– Да? – Глаза у Волкова нехорошо сверкнули. – А чего же ты, дедушка, с таким сатанинским усердием грабил свой храм?

– А он разве мой?

– Ну, а чей же он? Чей? Этого француза недобитого? Или вот этих, которые ночью забрались на борт?.. Ну, короче, Дед! Крути кингстоны, покуда я башку тебе не открутил! – Волков передёрнул затвор пистолета. – Мы идём на дно! Спокойно, Дед! Матросы уже в шлюпках, им ничто не угрожает. А эти… остальные… Эти очень сильно любят золото. И мы с тобою, Дед, не имеем права разлучать их со своей любовью. Ты согласен? Жалко? У пчелки жало. И вот здесь, в обойме, жало. Понял, Дед? Мне давно говорили: Россия – это наше золотое дно! А я не верил, Дед! Крути кингстоны!

20

Ранняя зима пришла. Безбожно лютая. Беловодскую землю завалило сугробами – ни пешему, ни конному не протолкнуться.

Волки, предчувствуя голод, потянулись ближе к человеку. Затяжными, стылой кровью крашенными зорями воздух вокруг Сторожевого как сверлами дырявился – высоким волчьим воем, от которого каждая собака щетинилась и слёзно скулила в углу конуры.

Звонарёв просыпался от волчьих песен. Шёл к белому храму. По скрипучим, до сучка, до задоринки знакомым ступеням поднимался на колокольню, печально смотрел на заснеженный мир и потрясенно раздумывал: «Тихо до чего! Как без колокола жить? Ума не приложу. Помру, наверно!»

Вспоминался древний обычай: подойдёт пасхальная неделя, дверь на колокольню открывается – заходи, кто хочет, звони, как можешь… Нестор Иванович (дед Звонарёва) зашёл однажды, позвонил – понравилось. Двадцать лет учился ремеслу и выучился – краше некуда: как, бывало, зазвонит он в беловодском городке – все окна нараспашку, слушают… Отец потом учился у него; сын сызмальства таскался за отцом на колокольню…

И вот – пожалуйста, дожились: нынче будут скидывать колокола. Зимний путь укрепился – вешки понатыкали уже на реке – зимник обозначили. По зимнику-то если – рукой подать до города.

«Сегодня приедут! – Звонарёв тоскливо смотрел на строчку зимника, прострочившего реку наискосок. – Сегодня вертопрахи развернутся!»

Потом посмотрел на дубовые балки, с которых свисали отрывки верёвок. Безбожная работа здесь уже началась. Подголоски убраны уже. Три басовых богатыря висят без языков – с корнем вырвали… Как дальше жить? Что делать? Кому передавать секреты колокольной музыки, на которую столько жизней потрачено?

Седой звонарь, великий мастер красного звона сегодня сюда прощаться пришёл. Вздыхая, вынул шкалик из-за пазухи, стакан. Налил и чокнулся с басовыми богатырями.

– Прости, брат! – поклонился как живому. – И ты прости… И ты, братишка, тоже не серчай! Они ведь и сами не ведают, что творят. С вами воздух-то светлеет, серебряной искрой горит и грешная думка светлеет. А без вас куда? Без вас тут воздух паутиной зарастет! Спохватятся, да кабы поздно не было!.. – Огненная влага запалила до сердца, смелости прибавила. – А я не дам кидать! Не дам! Пускай меня сначала скинут! Паразиты…

Захмелевший звонарь обнимался с басовыми богатырями, плакал.

Вставало солнце. Пепельные сумерки редели. Голубизна текла по горизонту, все полнее наливая седловины, ущелья, распадки. Становились различимыми деревья за рекой, дымки над крышами соседнего селения и та дорога, по которой нынче прибудут комсомольцы – губить колокола.

Старый мастер прислушивался – едут, нет ли? Ухо ладонью оттопыривал, дыхание сдерживал, но ничего такого не расслышал; звонари на колокольнях быстро глохнут, не похуже кузнецов на кузне.

«Уши мохом заросли, – подумал Звонарёв. – Наверно, едут, да я не слышу».

Но комсомольцы не приехали в то утро, задержались на долгое время: много храмов на Руси поставлено – не управишься одномахом.

21

После Рождества – в разгар зимы – городские парни и девчата приехали в село Сторожевое. Красивые были они. Статные. Сильные. Улыбки до ушей. У старшего – самого рослого – кобура с наганом пристёгнута на поясе. Чёрная, потёртая кожаная курточка на нём – словно хромовая – так хорошо хрустела на морозе.

– Ишь, какой горячий! – удивлялся народ, настороженно встретивший приезжих. – Тут в тулупе холодно, а он…

– Огонь революции! – со знанием дела сказал Анисим Кикиморов, сын того, кто водился когда-то с нечистою силой. – Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!

– Вы раздуете, – согласился какой-то старик. – Кто только будет гасить?

Не зная, что ответить, Кикиморов захохотал.

– Темнота, – сказал он, похлопав старика по плечу. – Вот таких и надо просвещать.

Разговоры эти были за оградой белого храма – в ограду никого не пускали: опасная зона, так было сказано городским приезжим комиссаром, или кто он был у них. И пока односельчане, поплёвывая семечки, разводили там турусы на колёсах, комсомольцы время даром не теряли.

Два дюжих парня, скрипя сапогами, проворно поднялись на колокольню, взяли звонаря под белы рученьки и спустили на грешную землю. А два других – весёлых, краснорожих – подпилили мёрзлые дубовые балки над басовыми богатырями.

Вверху что-то хрустнуло.

Краснорожий на всякий случай высунулся – глянул с колокольни.

– Эй! – Он смачно сплюнул. – Поберегись!

И на глазах всего Сторожевого тяжелыми свистящими снарядами пронеслись колокола в студеном воздухе, подмяли большие сугробы в церковном дворе – и раскололись, прозвенев последний раз… Снегири с кустов летели медными осколками и промороженные жёлтые антоновки слетали с дрожащих яблонь…

Всё!

Рассыпалась, исчезла навсегда славянской вязью вылитая надпись на колоколах: СЛАВА В ВЫШНИХЪ БОГУ И МИРЪ НА ЗЕМЛИ В ЧЕЛОВЪЦЪХЪ.