Что-то мистическое, что-то необъяснимое опять разволновало его сердце.

Много ездил он, бродил из края в край, как вот этот блудный сын, что на картине. Ходил-бродил он по морям и континентам, но только здесь впервые вдруг возникло ощущение, будто он пришёл туда, куда стремился…

– Да что ты будешь делать! – забывшись, моряк ударил кулаком по столу.

Хозяйка вздрогнула, спросила удивленно:

– Что такое, внучек? Обжёгся чаем?

Виновато улыбнувшись, Волков отодвинул стакан и выдохнул мучительно-счастливо:

– Обжегся… Да не чаем! Нет! Эх, я и сам бы знать хотел, в чём дело… Спасибо, согрелся душою!.. – Он посмотрел на штаны, в которые пришлось облачиться. – Ладно, пойду. Клеши мои подсохнут – заберу.

– Приходи, приходи. Ты, можа, молочка попил бы? Нет? Ну, с богом. Ступай. – Старуха покачала головой, приглядываясь. – Как ты похож, как похож на Грибоню нашего… Царство ему небесное…

Матрос её не понял. Пожав плечами, вышел из сеней.

Священник сидел у крыльца, свежим воздухом дышал, угрюмо глядя в землю. Покосившись на крепкие матросские ботинки, подытожил печально:

– Затоптали, значит? Управились?

– Кого затоптали? – Волков тоже покосился на свои ботинки.

– Я говорю: всё, значит? Нету Бога?

– Аа-а, вот вы о чём. Ну, это… приказ, – неуверенно ответил Василий.

– А прикажут если мать с отцом сгубить? Как тогда?

– У меня их нет! – с вызовом сказал моряк. – Так что не надо мне давить на психику!

Боголюбин после этого смягчился.

– А сам-то чей? Родился где?

– Далеко, отсюда не видать. В Турции, на корабле родился.

– Турок, что ли?

– Сам ты… – Волков спохватился, замолчал и закончил другим, уважительным тоном. – Нет, я русский. Вы ни это… Не надо серчать на меня. Лично я, допустим, и не собирался вашего бога затаптывать. Даже наоборот: очень приглянулась мне ваша белая храмина.

– Не только тебе приглянулась. Вон сколько их налетело… с наганами, саблями…

– Да там один с наганом. И тот придурок, что с него возьмёшь? – Волков опустился на крыльцо – рядом со священником. – У вас тут хорошо.

– Было хорошо. А теперь вот… – Ипат Ипатыч посмотрел в сторону храма. – Хорошего мало.

Волков промолчал, разглядывая двор и опять ловя себя на странном, мистическом ощущении: словно бы всё это было не только знакомое – родное.

Двор был чистый, ухоженный. Калина росла в палисаднике, увесистыми гроздьями навалясь на ограду. Цветочная клумба разбита в углу – белые какие-то крупные цветы уже морозцем придавило, только два георгина бодрячками держались ещё.

Моряк папиросы достал, закурил, но душистый дукатовский дым показался Боголюбину противным, и Василий перестал курить…

Незаметно разговорились. Священник подробно поведал историю возникновения белого храма. (Упомянул о Грибоне). И Волков, обычно скрытный, малоразговорчивый, рассказал историю своей короткой, в общем-то, гулевой житухе, богатой приключениями и впечатлениями. Говорил он легко и откровенно – как на исповеди.

16

Ветер в кучу скатывал тучи за рекою. Небо становилось пепельным, низким. Дождливая серая морось подбиралась к меркнущему храму, накрывала крест на главной колокольне.

Опустошение церкви закончилось. Мужики, бросив подводы, выпили – кто с горя, кто с сатанинской радости. Кикиморов, живший недалеко от священника, растянул гармошку и запел в своей ограде – грубовато, но проникновенно:

Меж высоких хлебов затерялося

Небогатое наше село.

Горе горькое по свету шлялося

И случайно на нас набрело…

Гармошка замолчала. А когда опять наладилась – певец вдруг лихо свистнул и весело выхватил из середины песни:

Па-ад большими плакучими ивами

Застрелился во ржи человек!..

И ни позже, ни раньше, а именно в эту секунду где-то возле храма – или в нём самом? – глухо гавкнул выстрел.

Боголюбин побледнел.

– Что делают, нехристи… – прошептал, пальцами пошарив возле сердца. – Что делают…

Хозяйка, тоже всполошившаяся после выстрела, вышла на крыльцо. Бережно взяла священника под руку, проводила в дальний угол за шторку, уложила и укрыла одеялом.

– Совсем он стал плохой, – шепотом сказала моряку, словно человеку не постороннему. – Боюсь, как бы ни это… О, Господи, прости…

Волков переоделся в клеши – уже почти подсохли – и заспешил, отгоняя от себя шальную и навязчивую мысль, что побывал он дома, что из-под этой крыши уходить не надо, а если и уходишь – ненадолго…

Да что же это с ним сегодня, братцы?

Он постоял возле ворот. Оглянулся, посмотрел на крыльцо, на клумбу с георгинами. Что происходит? Приколдовала сердце простая деревенская изба, простая и тихая сельская гавань, каких по русским землям считай – не сосчитаешь, а только двух похожих не найдешь вовек.

17

Перед раскрытыми узорчатыми воротами храма, коваными из железного гранёного прута, стояла порожняя телега, на которой ещё вчера, наверно, возили навоз на поля – борта и днище вымазаны были чем-то «ароматным». Старая лошадь дремала, отвесив нижнюю губу. Изредка плескался тёмно-бурый хвост, отгоняющий орду осенних злобствующих мух; раздавленный конский помёт пятном зеленел под колесами.

Из боковой пристройки моряки выволакивали последний сундук.

– Посторонись! Задавим!.. А, это ты, Василий? Подсушился?

– Кто там стреляет? – Волков дёрнул подбородком, показывая.

– Боцман, кто же ещё? Рогатку ему надо, а не маузер!

Волков подождал, пока протащат сундук, шагнул на каменную паперть, на которой обычно стоят нищие и убогие, просящие подаяние. Паперть была исчерчена кривыми бороздами – следы от сундуков или чего-то другого, неподъёмного.

Он заглянул вовнутрь, невольно почему-то втягивая голову в плечи. Под башмаками захрустело битое стекло. Возле двери валялась раздавленная просфора или просвира, или, чёрт её знает… Волков одёрнул себя: только тут про чёрта и вспоминать. Двигаясь дальше, он увидел на полу икону с надписью: ГОСПОДЬ ВСЕДЕРЖАТЕЛЬ. ЗАПОВЕДЬ НОВУЮ ДАЮ ВАМ: ДА ЛЮБИТЕ ДРУГ ДРУГА.

Сверху – в стрельчатые окна – косым лучом ломился мутноватый свет. В воздухе виднелись кружащиеся пылинки; солнечные зайцы возникали то на стенах, то у ног моряка; узкие многоцветные витражи ярко вспыхивали в вышине и гасли, когда солнце уходило. Где-то в гулкой тишине, в вышине слышалось воркование голубя – снежинкой оседало голубиное перо над клиросом, где ещё совсем недавно стояли певчие, представлявшиеся хором ангелов, воспевающих славу Божию.

Рассматривая убранство храма, уже разграбленного, но ещё не утерявшего своей многолетней намоленности, Волков отшатнулся, машинально пригибаясь.