— У нас, — Панков почеркнул еще раз, — у нас хватит. Тем более, что у меня там в деканате армейский друг.

Ксеня уже все сложила. Еще на первом «у нас».

— Поехали отсюда — надоело на витрине сидеть.

Они уедут в уже теплую майскую Аркадию, пройдутся под ручку вдоль берега. Ксеня покажет, где сдавала рыбу, где работала официанткой. Илья Степанович наконец-то обнимет ее и, как охотничья собака, зароется носом в благоухающую французской пудрой и «Красной Москвой» сдобную шею.

— Невероятно, — искренне огорчится он. — Быть этого не может! Ты работала у этого дурака Фимы?! Шо за цурес[5]! Ты не дошла до моего кафе каких-то пятьдесят метров! Я бы такую не упустил. Тем более тогда, шестнадцатилетнюю. Вышла бы за меня замуж как миленькая к концу сезона.

Ксеня расхохоталась:

— Ну так кто мешает наверстать? Это ж никогда не поздно!

Котька в свои сорок восемь, как пацан, стоял на полсандалика на подножке троллейбуса, намертво вцепившись даже не в поручень, а в ремень и в потную ногу крепкого мужика на верхней ступеньке. Троллейбус с мычанием и протяжными тормозными стонами тащился к парку Шевченко со всеми открытыми дверьми. Мужики всех возрастов висели гроздьями на ступеньках, внутри был такой биток из тел, что, по выражению Котькиной благоверной, «ни чихнуть, ни пернуть». Водители тяжко вздыхали в такт своему транспорту и продолжали путь. Потому что сегодня, тринадцатого июня шестидесятого года состоится матч века. Впервые два непримиримых конкурента и злейших футбольных врага — «Черноморец» и СКА — объединились в одну сборную. И сражаться им предстояло не с киевлянами или с москвичами, а с легендарным миланским «Интернационалом».

Котька вместе еще с двадцатью тысячами болельщиков дальновидно прибыл за два часа до матча. Потому что к началу на стадионе будет больше сорока тысяч зрителей. Не считая тех, кто сидел в проходах, на перилах или, как мальчишки, висел на деревьях, забравшись повыше, или расположился за воротами, чтобы хоть послушать.

Котька, загруженный бытом и работой, редко вспоминал о своей давней юношеской футбольной страсти, но такое событие пропустить не мог, и никто, даже грозная Зинка, его бы не остановил. Он даже предлагал для надежности взять одну из дочек на матч, но супруга рявкнула на него: — Ребенка же затопчут! Тебя-то не жалко, а родную кровинушку я не отдам.

Котька радостно выдохнул и даже рассчитывал выпить пива после матча — гулять так гулять.

Рядом судачили фанаты:

— Хоть бы наши не опозорились! Хоть бы итальяшки не в сухую выиграли!

Оскорбленный Котька встрял в разговор:

— Шо каркаете? Если они друг друга так мочат, то шо ж они с этими иностранцами сделают?!

— Так они ж несыгранные!

— А замажем, что наши их порвут, как Тузик грелку?

— На что замажем?

— Да хоть на три литра пива!

— На пиво и червонец!

— Уговор!

О, ни Котька, ни другие болельщики даже в самых смелых фантазиях не могли представить такой игры. Не смогли представить ее и итальянцы, для которых матч с провинциальным вторым дивизионом накануне встреч с ленинградским «Зенитом» и сборной СССР представлялся просто публичной тренировкой.

На девятнадцатой минуте армеец Олег Щупаков забил гол, а в начале второго тайма еще один. Стадион ревел от восторга. А потом охрип, потому что Валик Блиндер вкатал итальянским профи третий мяч. Итальянцы встрепенулись и забили гол чести, который почти сразу перекрыл еще один армеец — Дмитрий Подлесный. И тут проснулись «черноморцы», которых в одесской сборной было аж шестеро. И любимец публики Костя Фурс добивает счет до разгромного 5:1.

Что творилось на стадионе и в душе у Котьки и его соседей, невозможно передать. Вся Одесса, включая Беззуба, гуляла три дня. Правда, Костик прогуливал свой честный выигрыш. И никакие кары небесные в лице и теле Зинки не могли уменьшить эту радость.

Тем более, что совершенно обалдевшие от такой игры итальянцы выиграли через день у «Зенита» и сыграли с советской сборной в ничью. Ну а новость, как команда из группы Б «сделала» миланскую сборную, обошла все мировые газеты.

Котька зачарованно сидел у стола, смотря сквозь мелькающую и орущую жену и тихо приговаривал: — Мама была права… надо было идти в футболисты…

Нилка со своей слепой любовью и полным непротивлением любому бытовому злу окончательно «испортила» и без того не самого светлого Павлика. С каждой пьянкой он все дальше и дальше расширял границы дозволенного — забрать, разбить, поднять руку… А утром встречал такой же полный любви Нилкин взгляд. Казалось, она физически не умела сердиться или обижаться. Она плакала коротко и горько, как ребенок, и стряхивала с себя болезненные воспоминания, замазывая фингал под глазом. «Воздушный шарик» с вечным «ну и шо?» — ревнует меня, страшное дело!.. Что это — глобальная, переданная Фирой любовь к своим или инфантильное детское желание оставаться всегда и для всех хорошей, не могли понять даже дворовые эксперты — Ася с Ривой и недавно принятая по наследству в их компанию Полиночка.

Это только Нилке все, что ни происходило в доме, Одессе и даже в стране, было нивроку и давало в худшем случае повод для зубоскальства. Могикане Мельницкой-Моисеенко относились ко всему устало-иронично. Больше всего газетчики раздражали Асю Ижикевич.

Она жаловалась Риве:

— Не, ты это слышала?! Яшке Гордиенко открыли памятник на школе. Вот с такими, — она показала что-то неприличное размером с кукурузный кочан, — вот такими золотыми буквами. Как разведчику и патриоту. Мать его, Мотька, выступала.

— Ой и кисло тебе в чубчик, Ася, — вздыхала Рива. — Чем они тебе не угодили?

— А тем, — распалялась Ася, — что мой шлимазл всю войну партизан кормил моими продуктами, по городу для них рыскал да еще и придурок малолетний бриллианты Сталину сдал! И ему даже вот такусенькой дощечки не дали! Даже грамоты паршивой!

— А телеграмма от Сталина?

— Та шо та телеграмма? Кто там уже помнит, да и культ личности развенчали — нигде не покажешь.

— Та успокойся, малахольная, — Рива обмахивалась фартуком. — Яшка ж погиб. Поэтому доска.

— А шо, Героев партизанам только посмертно дают?

— Да шо ты пристала до той доски? Тоже выступить хочешь? Так ты и так концерты каждый день на весь двор закатываешь шо та народная артистка! Не гневи Бога — толковый пацан, рукастый.

— Ой, Рива, не напоминай мне про руки! Он этими руками мамину сытую старость на телеграмму променял!

— Я ж говорю: хороший пацан. Родине помогал и тебе на старости поможет. Не писай догоры!