Сквара вспомнил старика Неустроя и его сыновей, тыкавшихся покорными головами в снег. Удивился:

– Что же стень содеял такое, что за вилы взялись?

– Ты лучше подумай, – шепнул Ознобиша, – что теперь с ними содеют.

Сквара начал было думать, но скоро уснул.

В эту ночь, против всякого обыкновения, не рухнул на пол ни единый топчан.

Покои Лихаря были в Торговой башне, в самом нижнем жилье, куда уверенно дотягивалось тепло кипунов. Жаровню с углями не приходилось вносить даже в лютый мороз, когда до предела съёживался купол тумана. Стень лежал на животе, стучал зубами под меховым одеялом. Он потерял много крови и отчаянно мёрз. Рука всё тянулась поправить тёплую полсть, укрыть бёдра и седалище, туго спелёнатое льняными полосами. Ветер ловил бессильную руку Лихаря, водворял под подушку. Смыкал пальцы ученика на потёртой кожаной зепи, где хранилась старенькая тонкая книжка. Он-то знал, чем была эта книжка для Лихаря. Сам котляр то подсаживался к стеню, то расхаживал из угла в угол. Пахло обожжённой плотью, крепким вином, горькими травами.

– Учитель… – не открывая глаз, позвал стень.

Ветер тотчас оказался рядом, отвёл светлые волосы, падающие на лицо.

– Я здесь, – сказал он. – Лежи смирно.

Лихарь неловко шевельнулся под одеялом:

– Смеяться… будут же…

– Будут, – уверенно подтвердил Ветер. – Ещё и снеговика слепят, как ты с той молодухой мужевал.

Лихарь содрогнулся, застонал. По шее перекатилась тонкая цепочка с надетым на неё царским сребреником.

– Лучше бы мне в лесу кровью истечь…

Пробежать больше двух вёрст, прижимая хлещущую боевую жилу, было подвигом. Но то, каким вышел этот подвиг у гордого и грозного стеня, обещало запомниться людям надолго.

Когда примчался Ветер, выдернутый из лесного притона, Лихарь лежал почти как теперь, со жгутом на левой ноге, затянутым под самый промежек. Ветер закрутку распустил, спасая ногу от омертвения, но неусыпно следил за кровяным пятном на повязке – не поползло бы вширь.

– Учитель…

Лихарь снова тянулся к одеялу, ему было холодно. Источник поймал его руку:

– Пить хочешь?

– Учитель… воля твоя… Как мне теперь…

Ветер посоветовал:

– А ты вместе с ними посмейся.

Лихарь было дёрнулся, не иначе представив, как должен будет весело вторить всякой соромщине. Ладонь источника пригвоздила к постели, не дав раструдить рану.

– Пока Владычица не подарила нас поцелуем, мы сами ученики, – сказал Ветер. – Вот и учись. Ртов им всяко не застегнёшь.

– Да я…

– Насмешничать они обязательно будут, – спокойно повторил Ветер. – Не в глаза, так заглазно. Или тебе покажется, что смеются. Выбирай, как с этим быть. Бить станешь, кто под руку попадёт? Так на зуботычинах далеко не уедешь. А вот если с ними поплачешь и посмеёшься, да ещё хоть как-то наумишь, ведь они тоже скоро по девкам пойдут… Тогда-то они и в воду за тобой, и в огонь.

Лихарь некоторое время молчал.

– Учитель, ты мудрый, – прошептал он затем. – Когда я ещё таким стану…

Ветер прошёлся туда-сюда.

– Мудрости во мне немного, – сказал он. – Надо просто ничего не бояться. А боишься – не показывать. Они ищут силы и клюют того, кто явит слабину. Дашь почувствовать, что боишься насмешек, – тотчас засмеют. Ещё придёт время открыть им, что ты тоже можешь быть уязвимым. Но так открыть, чтобы только прочней к себе привязать.

– Объясни, учитель…

– Ну вот если бы это я вилами получил, ты что сделал бы?

Лихарь приподнял голову, глаза болезненно и страшно блеснули.

– Сжёг бы в доме этого Недобоя со всем родом… Чтобы ни семечка, ни ростка… – Стень запнулся, глаза померкли, он тихо сказал: – Ты думаешь о том, что сделал бы Ивень…

Ветер усмехнулся, покачал головой:

– Скажем так, ты не бросился бы меня добивать, чтобы самому стать источником.

Голос Лихаря наполнился страданием.

– Учитель…

– С тобой я этого добился, – сказал Ветер. Задумчиво кивнул. – Добьюсь и с другими, даже с правобережником.

Стень уткнулся в подушку, промолчал. Рука опять поползла натянуть одеяло, но остановилась.

– Ты был сиротой, – продолжал Ветер. – Сиротское дело понятное: кто куском поманит, за тем потянет. А дикомыт… одно слово, дикомыт. Он родительский сын, и я его приневолил. Если уж этот у меня из рук есть начнёт, значит я впрямь стою чего-то.

Лихарь опять не ответил, только начал дрожать. Подсохшее было пятно на повязке вдруг наново промокло, стало быстро расти.

Ветер сразу оказался подле ученика.

– Терпи, – велел он.

Стал закручивать жгут.

– Учитель… – прошептал Лихарь. – На что выхаживаешь? У тебя Ивень был… теперь этот вот… не я…

Пятно перестало расползаться. Ветер погладил стеня по мокрым встрёпанным волосам.

– Дурак ты, – в который раз повторил он. – Не был бы ты мне нужен, стал бы я тебя всё время ругать!

К полудню перед воротами крепости стояла на коленях вся семья Недобоя. Ворота были раскрыты, но люди не решились войти. Бухнулись на талую землю, едва ступив в зеленец. Сам Недобой, в одночасье осунувшийся и постаревший. Пережитая ночь, несомненно, подбавила острожанину в бороду седых волос. Старший сын, беспомощный и свирепый, сжимал кулаки, как мог обходил взглядом молодую жену. Та молча раскачивалась, опухнув от слёз. Вот это было горе так горе, света невзвидеть, куда там её прежним кручинам. Впереди всех клонил белую голову старенький отец Недобоя. Бабка с матерью обнимали Лутошку, зачем-то связанного – и так избитого, что еле раскрывались глаза.

Они стояли как раз под деревом Ивеня.

– Добили Недобоя, – пробормотал Ознобиша.

Младшие ученики смотрели вниз, сгрудившись на стене.

– Парня теперь, знамо дело… – Хотён завёл руки за спину, согнулся, высунул язык.

Пороша тоже согнулся, стал хохотать, хлопая себя по бёдрам.

Ознобиша сглотнул, замолчал, отвёл взгляд.

– А двор небось на шарап! – У Пороши загорелись глаза, он ещё ни разу не видел, как отдают на разграбление двор, тем более не участвовал.

– Нас-то всё равно близко не пустят, – шмыгнул носом Шагала.

Он был деревенским сиротой и не отказался бы порыться в нарядных красивых вещах, которые в руках даже никогда не держал.

– Вешать не за что, – рассудил Воробыш. – Он же не отступник.

Пороша заспорил, отстаивая казнь: