Ветер говорил, в Чёрной Пятери многие уцелели. На юге люди гибли целыми городами, едва успев испугаться. Каменные твердыни плавились в небесном огне, оплывали, текли, вспыхивали погребальными пламенами для всех, кто ещё вчера любил, ссорился и надеялся под синим солнечным небом… Общий костёр поглотил вельмож и бродяг, святых жрецов и бессовестных богохульников. Праведного царя Аодха Четвёртого и царицу Аэксинэй ныне благоговейно величали Мучениками. Шёпотом передавали сказ о спасённом наследнике, который вот уже совсем скоро объявится людям и чуть ли не солнце в небо вернёт…

Подземелья в Чёрной Пятери были столь же запутанные и опасные, как остатки верхних палат. Холодница, где новым ложкам поначалу было так обидно и страшно, на поверку оказывалась далеко не самой лютой темницей. Это мальчишки поняли уже давно. Настоящая тюрьма располагалась на два жилья ниже. Туда с поверхности не доносилось ни звука. По стенам каморок виднелись полосы, оставленные водой. Если сравнивать, в холоднице впору было веселиться-плясать…

Тут, что ли, кого-то молил отдать вину попущеник Галуха?

«Гедах… И ещё этот… Кен… Фин…»

В самом дальнем зауголке зияло отверстие вроде того, у которого в лесном притоне ёжился Ознобиша. В прежний поход туда спустился было оттябель Пороша, но сразу выскочил вон. Скользкие каменные ступени вели в сущий мешок с единственным выходом посреди свода. Гнездарь не успел даже как следует осмотреться внизу – у него начал гаснуть светильник. Скваре тоже хотелось сойти в таинственную палату, но было некогда. Они тогда снимали с петель и вытаскивали прогнившие двери каморок.

«Узников ждут, что ли?» – спросил Ознобиша. Спросил довольно спокойно, уже убедившись: крови Ивеня здесь не найдёт. Однако вопрос вышел зряшным. Ответ можно было предвидеть.

«Ага, – похлопывая палкой по ладони, сказал межеумок. – Кое-кого, кому холодница дом родной. Здесь-то песни орать небось не захочет…»

На самом деле тюрьма в крепости была невелика. Не какое следует узилище, так, неволька. Всего дюжина камор, потому что андархи любили считать дюжинами. Кого им тут было держать во времена Царского Волока? Купеческого охранника, спьяну подравшегося с ватажниками, помогавшими на перетаске? Невмерно хитрого торгована, утаившего тёмный товар?.. А теперь кого накрепко замыкать собрались, не Лутошку же?..

Двери в невольке затеяли выправлять после гибели Космохвоста. Попадись царский рында Белозубу сегодня, они бы со Скварой могли совсем разминуться.

«А если бы атя тогда Светела послушал и домой нас увёл, с Ветром тоежь бы разминулись…»

Думал он об этом без прежней боли. Как ни противился – домашнюю жизнь понемногу затягивало пеленой. Раньше, что ни случись, Сквара тотчас принимался подбирать красные слова: своим рассказать. Теперь этот обык вспоминался всё реже.

Ещё в тот раз Опёнок мельком заметил письмена, процарапанные на стене одной из камор. Только присматриваться было недосуг.

Он подкрутил фитилёк, чтобы лампа давала побольше света. Стал по очереди отворять двери.

Неведомый обитатель самой первой каморы просто скрёб на стене чёрточки, собирая их в седмицы, а те – в месяцы… Просто? После своих отсидок в холоднице Сквара имел представление о твёрдости здешнего камня. У бедняги небось полдня уходило только на то, чтобы чёрточка стала заметной. А как он в тишине и темноте определял прохождение суток? Обходы стражи считал – да была она здесь, стража-то? Замечал ключника, черпавшего жидкую кашу?..

Сейчас во дворик возле поварни небось как раз несли козьи тушки, должным образом выдушенные в пряной жиже, благоухающие, увязанные на цепи. Во дворике их ждут прокалённые печи, старик Опура хлопочет над тазиком глины – замазывать крышки…

Настенные отметки не содержали ни единого слова, но Сквара почему-то долго не мог от них отойти.

«А мы с Космохвостом сколько тогда в холоднице модели? Два дня? Три?..»

Он попытался сообразить, сбился, положил себе чертить на стенах покаянной, когда его туда снова засадят. Попробовал вычислить, много ли с тех пор прошло времени и когда погиб Дрозд. Поскрёб пальцем усы, ещё ни разу не стриженные.

Столбцы седмиц начинались высоко под потолком. Узник, похоже, не ждал скорого избавления. Если вообще ждал. Чтобы дотянуться до верха, он вставал на топчан, поднимался на цыпочки. Ощупью тёр камень маленьким отломком, найденным на полу. Стоял и царапал, время от времени опуская передохнуть затёкшие руки… По сути, бессмысленная меледа, но что ему ещё было делать, за что зацепиться умом?.. Может, он песни пел, в другие каморы кричал, если там тоже кто-то сидел…

Чёрточки узник выводил некрупные, ровные, даже изящные. Видно, привык всё делать на совесть. Вверху столбцы седмиц были очень опрятными. Ниже – постепенно теряли стройность, по мере того как слабела царапающая рука. Самый нижний и короткий ряд попортила плесень. Чёрточки шатались, как больные, потому что их очень неудобно было наносить сверху вниз, спасаясь от воды на поставленном торчком топчане. Последняя царапина так и осталась незавершённой. Сквара заново осмотрел стену, навскидку подсчитывая столбцы. Получилось около двух лет. Потом обитатель каморы, должно быть, умер, ведь после Беды стражники наверняка разбежались, не позаботившись освободить вязней. Человек, упорно продолжавший отмечать время своего заточения, захлебнулся в воде, надорвался кашлем, зачах с голоду…

«А волшебство Мораны ещё и души не отпускает, – зловеще подвывая, рассказывал из-под одеяла Лыкаш. – Так и мыкаются в крепостных подземельях, стонут, вздыхают, выхода не могут найти…»

Сквара тоже вздохнул, осторожно притворил за собой дверь. Сидя в холоднице, он, по крайней мере, знал, что заточение не до века. И там был свет из окна. И дымоход, в который Ознобиша спускал ему добытые свёртки.

Вот так ребятня играет в войну, геройствует понарошку, понятия не имея о настоящем немирье…

Вторая и третья каморы выглядели так, словно здесь никогда никто не сидел. В четвёртой Сквара нашёл то, что искал. Светильник, поднятый над головой, озарил красивую и чёткую андархскую вязь. Всего несколько строк, но работа, опять же навскидку, стоила целой стены седмичных столбцов.

Каждый рождённый узрит впереди смерть.

Жил да был жрец, прозывался Гедах Керт.

Царственноравного рода последний сын

Новым делам положить надумал зачин.

Нашей Владычице славу он, как умел,

Вечную хорошо ли, плохо ли пел.

Правдой и счастьем в устах звенели слова,

Только в отплату за них легла голова.

Жрец прозевал наступленье строгих времён:

Прямо из храма в оковах был уведён.

Круг Мудрецов…

Сквара прочитал выцарапанное ещё раз. Гедах… Гедах. Царское имя. Было видно: позже надпись силились сбить, но не совладали, с досадой оставили. А последняя строчка выглядела такой же шаткой, как нижние метины из первой каморы. Человек даже перешёл на скоропись, больше не думая о красоте букв. И всё равно не успел, погубленный болезнью, голодом, подступившей водой.