– Милостивец…

– Милостивцем я был прежде, – сказал Ветер. – Пока думал, что в острожке Недобоя нам добром платят.

Двое крепких межеумков подняли связанного Лутошку, повели к воротам. Он не пытался противиться, только ноги всё время подламывались. Парни его не вели, а больше тащили. Лутошка без конца оглядывался на своих, пока ещё мог их видеть через плечо. Сейчас он проснётся на знакомых полатях. Развеется затянувшийся бред, всё станет как было. Вот прямо сейчас…

Знать бы Лутошке, что Лихаря тоже одолевал мучительный морок. Стеню вновь было девять лет. Городскую улицу заливало неистовое солнце. Беспощадно яркое вместо хранительных сумерек, которые он с тех пор так полюбил. В пыли под ногами металась короткая тень. Оборвыш прижимал языком украденную монетку, уже понимая, что забиться в тихий уголок и спокойно оценить добытое богатство ему не дадут. Сзади мчалась погоня.

Сирота, ещё не звавшийся Лихарем, всё прибавлял ходу. Спёртый предгрозовой воздух не достигал лёгких. Какая-то часть его существа знала: это не совсем явь. Память взрослого подсказывала, как будет дальше. Он ведь отлично знал все дворы вблизи торга, все выходы и лазейки. Сейчас он юркнёт в переулок… и там почти сразу налетит на взрослого незнакомца. Трепыхаясь в могучих руках, он поймёт, что это конец, но конец обернётся началом, ибо Ветер оглядит его с головы до пят – и спокойно скажет подоспевшим преследователям:

«Именем Справедливой Владычицы и по праву, вручённому праведными царями, я забираю это дитя…»

И блеснёт на солнце знак Матери, вытащенный из ворота за гайтан…

Так случилось наяву, так всегда повторялось во сне, но на этот раз глухие заборы бесконечно длились по сторонам, не спеша открывать спасительный переулок. Сзади бросили камнем, боль от удара зарницей полыхнула перед глазами. Мальчишка бежал и бежал, подволакивая левую ногу и чувствуя, как из телесного низа распространяется волна дурноты. Когда наконец в заборе отворился проход, он метнулся туда… и тотчас оказался на земле, а левое стегно сдавила тугая петля. Монетка вылетела изо рта, оборвыш забился, пытаясь схватить её, но сильные руки вдавили в уличную пыль… и это не были руки учителя. Лихарь заплакал от обиды и отчаяния, приподнял голову… увидел над собой дикомыта.

Вот это уже была самая последняя гибель, какая только бывает. Бесповоротная, страшная. Сирота девяти лет от роду понял, что вся последующая жизнь ему только пригрезилась. На самом деле он умер здесь и сейчас, в заплёванном переулке, в лиловых проблесках молний.

Ногти царапали пыль, он тянулся к монетке, но никак не мог её ухватить…

– Горячка, – сказал вернувшийся Ветер. Отнял ладонь от лба стеня. Мельком глянул на затянутый жгут, кивнул Скваре. – Ты всё правильно сделал. Ступай.

Опёнок помялся, не торопясь уходить:

– Учитель, воля твоя… Может, ещё чем подсоблю?

Ветер уже разводил в чашке тёмную жидкость, пахнувшую болотными зельями и тревогой. Он сказал:

– За кабальным пригляди. Холопишко мне целым потребен.

Примкнутый в холоднице на ошейник и оставленный в одиночестве, Лутошка некоторое время просто дрожал, стуча зубами, как наказанное животное. Потом начал оглядываться.

Оттуда, где он сидел, невозможно было рассмотреть, что делалось за окном. Только размытый дневной свет на каменной кладке. Ещё снаружи тянуло по полу сквозняком и вроде бы доносились голоса, но ничего внятного несчастный Лутошка расслышать не мог. Лишь представлял себе, как много-много дней будет встречать и провожать этот недосягаемый свет. У него вырастет борода. Сперва она будет рыжая. Потом поседеет. А он так и не узнает, что там, за окном.

Или наскучит им кормить никчёмного узника, возьмут сведут на Великий Погреб, где во времена Лутошкиного младенчества жертвовали людей. Затеплят дымный костёр, наточат ножи…

Кабальному стало до того жалко себя, что он тихо заплакал. Слёзы щипали расквашенное лицо, кровяными потёками впитывались в заплатник. Цепь не давала обхватить руками колени, уткнуться в них лбом. Кулаки отца. Кулаки брата Лиски… Глаза у обоих были злые, полные страха и… чужие какие-то… а ведь он заступиться хотел за Лискину жёнку…

Душа, придавленная непомерным грузом, сжималась в комок. Лутошка перестал скулить, постепенно то ли забылся, то ли заснул.

Пробуждение оказалось не из приятных. Кто-то приподнял ему голову и хозяйски ощупывал челюсть. Лутошка рванулся, открывая глаза. Мутный свет из окошка еле мрел синевой, зато рядом ярко горел жирник, поставленный на каменный пол. Около огня что-то делал юный моранич, на вид почти ровесник Лутошке. Парень постарше, худой и долговязый, держал узника за волосы. Перепуганный Лутошка рассмотрел в руках младшего блестящие кривые иголки. Весь прочий мир разом перестал существовать. Обневоленный кое-как разлепил губы, сипло проблеял:

– Пытать будете?..

Голос прозвучал до отвращения жалобно.

Ребята переглянулись.

– А как иначе, – скорбно вздохнул маленький. – Надо же нам вызнать, как ты вилы отгонял, где точило запрятал…

Лутошка заёрзал, заметался возле стены. Иголки кроваво переливались в свете огня. Длинный разомкнул ошейник, хмыкнув:

– И главное, мамкину складницу на горлодёр…

Эти слова Лутошкиных ушей уже не достигли. Он вскочил, неловкий на замлевших ногах. Бросился к двери. Старший моранич остался на месте, лишь засмеялся. Маленький шагнул наперерез. Этот не казался грозной помехой. Лутошка успел прикинуть, куда побежит, вырвавшись от мучителей. Домой нельзя, дома брат с отцом снова будут бить да, пожалуй, обратно приволокут…

Он влетел лицом в пол. Ещё ничего не поняв, попытался снова вскочить. Не вышло. Хлипкий с виду парнишка сгрёб его умело и цепко, вывернутая кисть держала надёжней всякой цепи. Лутошка смог только голову на сторону перекатить.

Подошёл длинный. Одобрительно посмотрел на дружка. Чуть-чуть поправил его хватку, отчего Лутошка мало не взвыл. Потом сказал пленнику:

– Иди сядь, дурень. Губу тебе зашьём, пока в заячью не превратилась.

– Смирно утерпишь? – ехидно спросил маленький и выпустил пойманную руку. – А то связать?

Какое-то время Лутошка лишь тяжело переводил дух, потом пробурчал:

– Утерплю…

Младший моранич вооружился иголкой. Лутошка напрягся всем телом, зажмурился – и не оплошал, не дёрнулся прочь, хотя из-под век временами брызгали слёзы. Пусть знают, что не у них одних в крепости отвага живёт.

Злодеи ещё протёрли шов каким-то жидким огнём. Лутошка открыл глаза. Он сидел в горячем поту, но знал, что холод скоро вернётся. Он кашлянул, не веря голосу:

– Я теперь тут жить буду?

Мораничи засмеялись, ответили разом.

– Не, тут нас казнят, – сказал длинный.

У него была окающая северная помолвка и приметные глаза: прозрачные, впрозелень голубые.