О смысле жизни никто не спрашивает. Не нужен он здесь, этот смысл. Я вижу за этим столом многих добропорядочных моих знакомых. Злюсь на них. Ибо знаю, обо мне они говорят: "Дошел! Этого следовало ожидать". Мои прежние знакомые и друзья знают все про смысл жизни. И образ их жизни не такой уж и скверный. Нормальный человеческий образ жизни. Дети, семья, обмен квартиры, расширение площади, отпуск, новые книги, выставки, рецензии, гости — вы к нам, а мы к вам, дружба домами, долгие сборы в гости, посещение портнихи, демонстрация туалетов, ах, какой прелестный костюмчик, великолепная отделка, так просто и так элегантно, конечно же, чистая стилизация, зато как исполнено, какая ровная строчка, и так к лицу, а туфельки вроде ничего особенного, но неужели Таиланд, быть этого не может, а вот это уж точно из США, ай, какая прелесть, а вот тут-то я вас и надула, это я сама сшила. Быть этого не может! Что вы говорите? Все сама придумала, ну не совсем сама, кое-что и позаимствовала, нет, великолепно, прямо от Диора, здорово, ничего не скажешь.

Ты вся в бриллиантах, милочка, избави боже, всего лишь феонит, фу, какая гадость, это же для маникюрш и парикмахерш, кто сейчас носит феонит, это он тебе купил? Какой дурной вкус, ничего подобного, я люблю серебро, это что, в комплекте? Надо же как забавно…

И сцена в другом ряду. То же самое. Уровень чуть иной. Мы стояли в ювелирном, и я ткнула пальчиком, ах, как это прекрасно, а он: "Куплю своей жене", а когда мы расставались, сунул мне в карман эту штучку, ах, как чудненько, я мечтала о таком колечке, у меня их полно, и с мухами, и с прожилками, а вот такого чистого, из цельного янтаря не было, такая прелесть, дай примерить, не дам, дорогая, не могу, дурная примета, тебе пойдут яркие камни! мне яркие? ненавижу, напрасно, напрасно, я давно мечтаю купить большой старинный гранат, а мне бы крохотный рубинчик, мечтаю. Послушай, а где твое платьице? Ришелье, тебе так шло оно, ты с ума сошла, мне все трещали, как прекрасно, как к лицу, а я посмотрела на себя в театре в боковое зеркало — корова, натуральная корова, и тут же отнесла платье в комиссионку…

Странно, Санька, любительница нарядов и камней, сроду не трещала про богатство. Ее мучило что-то другое. Миражи с газонами, стрижеными ярко-зелеными газонами, красного гравия дорожки, доги, коттеджи, яхта — откуда такие запросы? Когда и в какую пору пришло ей в голову, что это доступно, возможно?

Ночь, десять коек в камере. Фонарь за окном. Мне видно, как по полу кто-то ползет. Вижу, ползут двое. Мне нет дела до них. Пусть себе ползут. Пока меня не трогали. Уважают. Я им всем по рисунку подарил. Вчера вот так же ползли. Видел, как скинули с постели Варфоломея. Варфоломей — владелец ларька, попытался крикнуть. Как потом мне рассказали — иглу к горлу. Цыганская игла в карандаше. С двух сторон грифель, а внутри игла. Потом грифель с одной стороны удаляется и вылезает игла. Обчистили Варфоломея. А он лежал на полу, и к шее была приставлена игла. Я вижу эти двое ползут в мою сторону. Кого же они будут курочить? Кто-то крикнул во сне, кто-то закашлял и ругнулся. А эти двое ползут в мою сторону. Я молчу. Я пуст. С меня взятки гладки. А они все равно ползут в мою сторону. В один миг оба вскакивают и бросаются на меня. Еще секунда, и я на полу. С меня сдирают носки, белье, часы. Взамен я получаю какую-то вонючую, еще теплую дрянь. Я пытаюсь сопротивляться, но бритвенное лезвие, я это вижу, поблескивает перед глазами. Лезвие почти касается моих ресниц.

— За что же? — тихо говорю я, сбрасывая предложенную мне рвань на пол.

— Одевайся, — шепчет мне человек с лезвием.

Я беру в руки одежонку и тут же вскакиваю и бегу к дверям.

— Откройте! Откройте! — ору я что есть мочи.

Камера проснулась, зашумела, загалдела.

— Чего тут? — гремя засовом, кричит, открывая дверь, охранник.

— Лунатик! Стал бить всех! — это на меня.

Я стою голый, прижав к ногам предложенную мне рвань.

— Меня ограбили, — говорю я.

— Кто ограбил? Это он ограбил меня! — орет тот, кто был с лезвием.

— Разговорчики прекратить! — приказывает охранник. — Нефедов, на выход! — это охранник обращается к тому, кто с лезвием.

— А почему я? При чем здесь я?!

— Разговорчики, — снова повторяет охранник. Всем ясно, что сейчас Нефедова выводят из камеры неспроста. Наказан будет Нефедов.

— Пусть скажет, что у него взяли! Это у меня он взял нижнее… — орет Нефедов, однако продвигается к выходу.

— Что взяли? — спрашивает охранник.

Я гляжу: на моей койке лежат мои вещи: носки, белье, часы…

— Вот сволочь, — орет кто-то из-за спины охранника.

— Знаем мы эти фокусы, — ворчит охранник и все же выводит Нефедова из камеры.

В камере гасится свет. Гремит засов. Я ложусь на койку. Со страхом засыпаю. Утром замечаю, все пуговицы на рубашке и штанах отрезаны. У молнии снят замочек. Хожу весь день как идиот, придерживая штаны. Я — изгой. Мигом вся эта братия произвела меня в изгои. Даже Варфоломей, пострадавший Варфоломей смотрит на меня как на изгоя.

Я прошу перевести меня в другую камеру. Меня переводят. Но там начинается то же самое. Хуже. Дважды выбивают из-под меня табурет, и я падаю. Ночью мне в глаза насыпали химического порошка, а может быть, и еще какой-нибудь гадости. Боль адская. Я кинулся к дверям. Охранник сказал, что за членовредительство положен карцер. Я согласен на карцер, лишь бы уйти из камеры. Мне промыли глаза и определили в карцер. Цементный гроб. Я не выношу замкнутых пространств. В автобусе даже чувствовал себя сдавленно. А тут меня рвет на части. Я схожу с ума. Однако организм оказывается сильнее. Стараюсь найти какую-то точку отсчета. Надо что-то делать. О чем-то думать. Может быть, попробовать упражнения на дыхание.

Как же я был не прав, думаю я. Ничего не понимал. Смысл жизни только в одном — дышать вольным воздухом, стремиться к покою. Создавать для себя и для других, насколько это возможно, удивительную, прекрасную гарантию защищенности. Мне кажется, что я уже никогда не выберусь из этого каменного мешка. Никогда не вернусь к нормальной человеческой жизни. Никогда я не буду сидеть за щедрым столом, не буду участвовать в застолье, где говорят бесконечные тосты, пытаясь непременно сказать самое лучшее друг о друге. Никогда не услышу восхитительных разговоров моих знакомых: "Этот наряд бесподобен! Ах, какое ришелье с золотом! Быть этого не может!" Никогда я не увижу очаровательных женских лиц. Никогда не напишу моих картин. А следовательно, никогда не узнаю самое главное про смысл человеческой жизни. Про ту жизнь, которую у меня отняли, которой, так мне кажется, навсегда я лишился.

Он пришел ко мне уверенный, хотя и вроде бы немного смущался. Точнее, я пришел к нему. А еще точнее, меня привели к нему. Он уже сидел в следственной камере и ждал. Предложил мне сесть, руки не подал, достал свой блокнот и вооружился самопиской.

— Ну что? Чистосердечно признаемся или опять будем ходить вокруг да около? — такое начало не предвещало мне ничего хорошего.