— Макиавеллист, а потому и дурак. Человек прекрасный, а профессионал никудышный, так дать позволить сожрать…

— Вы сказали макиавеллист. Это сами придумали?

— А вы что, думали, я читаю только журналы "Здоровье" и "Крестьянку"? Я после новомировских публикаций о Макиавелли все о нем перечитал. Потрясающе интересный тип! Прожектер наизнанку.

— Как это?

— А вот возьмите меня. Я с Петровым общий язык сразу нашел. И мне хорошо, и ему хорошо. Все на своих местах. Правосудие на одном конце, а мы, честные анахореты, на другом. Впрочем, мне плевать на все это! Скучно! Ненавижу. Хотите Бунина прочту. Самое любимое мое. И Иришино.

Столь неожиданная перемена, подумал я, а вслух произнес:

— Прочитайте.

То, что прочитал наизусть Инокентьев, и то, как он прочел, как голос его дрогнул, как он опустил свои огромные руки, как он потом встал и повторил последнюю строчку, — все это вдруг открыло Инокентьева совсем с другой стороны. Показалось даже, что именно этих слов, прочитанных Инокентьевым, мне и недоставало. А бунинские строки звучали так:

Ни алтарей, ни истуканов,

Ни темных капищ. Мир одет

В покровы мрака и туманов —

Боготворите только свет.

Последние строчки он повторил дважды. Посмотрел на меня, как бы удостоверившись в том, что произвел впечатление, и стал читать дальше:

Владыка света весь в едином —

В борьбе со Тьмой. И потому

Огни зажгите по вершинам:

Возненавидьте только тьму…

Он в мире радость солнца славит.

Он поклоняется огню.

И хоть переход от Макиавелли к Бунину и выглядел как-то контрастно, я все же увидел в этом переходе органическую связь. Свет и тьма в едином, в Огне — это и есть Макиавелли. Такое понимание, такое восприятие присуще и мне, и Инокентьеву, и Петрову. В каждом живет огонь. Лишь пропорции разные. У одних свет внутри совсем приглушенный, у других — слепящий и такой силы, что смотреть невмоготу.

— Вы любите Бунина? — спросил я, думая совершенно о другом.

— У вас странная манера разговаривать, — перебил меня Инокентьев. — Вы постоянно думаете о чем-то своем, а я должен отвечать на ваши вопросы, с какой стати, сударь вы мой?

— Я все равно внимательно слушаю и вникаю в то, о чем вы говорите, — сказал я. Мне было стыдно перед Инокентьевым.

— Господи, до чего же глупы люди! — едва не вскрикнул Инокентьев. — Как же они наивны.

— Вы о чем?

— Не о чем, а о ком! Этот Солин Петрова за пояс заткнет! Двадцати Петровых стоит!

— Это почему же?

— Новая формация.

— В чем новизна?

— А ты покумекай. Присмотрись: лицо у него — ни морщинки, голова — ни сединки, волосок к волоску, а галстучек так повязан бывает только у определенной категории лиц. Я их за версту чую. Лишнего глотка вина не сделают. Слова из него не выжмешь. Человек-машина. Компьютер. Вычислительная техника. Синхрофазотрон вместо головы!

После нашей беседы с Инокентьевым пришел Солин. И мы уже спорили с ним. Он не давил на меня. Лишь доказывал. И все получалось у него разумно, гладко, истинно. Разумеется, он не против того, чтобы нравственность соединялась с правом. Он за это. Больше того, подлинное правосудие всегда нравственно. И никто не должен вносить в него ничего своего, чужая прихоть может обернуться произволом. Но ведь от конкретных людей, говорил я, зависит, куда повернется закон. Спиной или лицом к человеку. Все это романтические бредни, отвечал Солин. Закон — не живопись, отвечал он мне. Это в искусстве сколько людей, столько же и стилей, манер. А в праве дело обстоит совсем по-другому.

"Что же, правоведам не нужно учитывать своеобразие духовного мира личности, исключительность "обстоятельств"? — возражал я. "Надо учитывать, — отвечал мне Солин, — но это не доминирует в правосудии, напротив, служит лишь подтверждением правомерности того или иного акта или санкции".

И все же я, понимая правоту Солина, не подписывал протоколы допроса. Я говорил ему, что если я подпишу этот проклятый протокол, то уничтожу себя как личность и работать больше не смогу, и спать больше не смогу, и тогда мне конец. Ох, уж эти мне интеллигентские штучки, разводил руками Солин, вы предаете людей сплошь и рядом, а там, где надо истину восстановить, там вам кажется, что вы совершаете отступление от самих себя. Солин доказывал, что и по моей вине, и по вине Петрова убиты Змеевой и Лукас, ранен Шамрай, что всего этого могло и не случиться. Вовремя надо было всех изолировать, не играть в гуманизм, не дергать за веревочки, а решительно действовать, вести нужную работу по обезвреживанию…

Я приходил после допроса усталый и злой. На меня набрасывался Инокентьев. Я рассказывал. Он в ответ говорил:

— Чепуха все это. Сущая чепуха. Ничего они вам не сделают. А вот за Змеевого могут кинуть года два…

Я сильно нервничал. Инокентьев это видел и пытался меня отвлечь. Однажды он протянул мне фотографии. Это были цветные великолепные снимки Ириши. Вот она в шестом классе. (У всех красивых девочек есть что-то общее.) Она так похожа на Катю-маленькую. В юной девочке красота и женственность, точнее, нравственность и красота слиты воедино. Неотделимо одно от другого. В Ирише (вот она в гимнастическом трико, вот за столом, с персиком, в такой же "серовской" позе, вот в купальнике на пляже), столько лучезарной красоты, грусти, нежности! Что же это такое? Почему? Как не идут к ней и к Сашеньке такие жесткие определения — преступницы, аферистки.

— Я вообще ничего не совершал. Ириша попросила меня поинтересоваться куплей дома в Черных Грязях. Я эту просьбу выполнил. А теперь мне шьют дело. Соучастие в грабеже и убийстве. Ни фига себе дельце. Пропадет Иришечка. Кто ей поможет без меня?

Инокентьев отвернулся к стенке, и плечи его задергались. Мне было не по себе. Я смотрел на него и не знал, что делать. Он вдруг резко повернулся ко мне и сказал:

— Помогите. Вы в состоянии помочь. Поговорите с Солиным. Пусть Иришку выпустят, я что угодно сделаю для них!

— Неужели он меня послушает?

— Обязательно послушает. Только надо его задеть за живое. Раззадорить. Вы же знаете, как я с ним на допросе спорил про Макиавелли. Он знает. Все знает. Образованнейший человек.

— И все же он буквоед.

— Буквоед буквоеду рознь. Если бы каждая статья закона соблюдалась всеми, то это было бы самое лучшее правосудие, какое возможно. Солин этого и добивается. Он понимает: нельзя отступать от правовой нормы. Я ведь тоже почти юрист по образованию. Два курса юридического да плюс десять лет строгого режима. Это вроде стажировки. Изнутри знаю законность. Изнанку знаю. Пять лет Советом коллектива заключенных руководил. Самый передовой коллектив был у нас. Два вымпела и три призовых места по колониям.