В доме не было места для всех – только, получалось, для избранных, для старых, верных учеников Китагавы; для неизбранных, для Барбары и для Виктора, были, впрочем, заказаны комнаты в соседней деревушке, в дешевой гостинице. Когда они садились в машину, еще Барбара не разговаривала с Виктором, на него не смотрела; через пару километров по прямой и пустой дороге (выхваченной дальними фарами, вместе с каналом, куском изгороди, насыпью и снова каналом, из сельской сплошной темноты) что-то вдруг переключилось в ней, Барбаре: тайные кнопки, незримые рычажки; вдруг начала она Виктору улыбаться; попыталась и в глаза ему заглянуть (что в смутном свете тойотовых приборов на щитке перед Виктором нелегко было сделать); попробовала и по-русски заговорить с ним (тут же сбилась, выругалась по-польски, а, курва, все, мол, забыла); провела по его руке, лежавшей на переключателе скоростей, своей левой, нераненой. Никакого, как выяснилось, впечатления не произвел на нее Китагава, японский старичок в идиотской фуфайке; ну, старичок и старичок; клоун; то есть она знает, что не клоун, что замечательный старичок, просветленнейший старичок, но как-то… как-то не по себе было ей. Зато остров какой чудесный, как здесь красиво, какой был закат, какой ужин. И какой Виктор водитель великолепный; как он довез их; если бы она сама так водила… И нет, конечно, она спать не намерена; столько впечатлений; так болит ее палец; ей надо выпить что-нибудь в баре; Виктору ведь тоже, она полагает, надо в баре что-нибудь выпить. Виктор к алкоголю не притрагивался; и Виктор устал после долгой дороги; и тоже ему надо было справиться с впечатлениями; все-таки он согласился, изумляясь себе. В гостиничном темном баре обнаружились два гигантских голландца – двойники и братья гиганта паромного, знатока орнитологии, – налитые пивом, плененные Барбарой. Барбара их и взглядом не удостоила, Виктору же в глаза заглядывала по-прежнему, рукой до него дотрагивалась, пыталась расспросить его о банковской службе, о Тине, которую пару раз видела. Не только видела она Тину, но видела и ее фотографии, даже, как выяснилось, заходила на ее сайт, листала ее альбомы; восхищалась всем виденным; обнаженным в особенности. А что мы пьем? Мы тоже пьем пиво. Виктор – воду? Ну и пускай Виктор воду, а ей пива хочется. А еще ей сладкого хочется, объявила она, порхая взглядом по потолку. А у нее шоколадка есть в сумочке. Она обожает пиво с шоколадом; пиво с шоколадом – это счастье; пускай Виктор попробует. Она любит неожиданные сочетания, необыкновенные ощущения. Шоколад – фирмы Lindt, не какую-нибудь банальную «Милку» – она отламывала, не таясь от барменши, крошечными кусочками, в четверть квадратика; облизывала кончики пальчиков с по-прежнему порхающим взглядом; и пиво из высокой кружки отпивала тоже крошечными глоточками, какими-то птичьими; опять объявила, что спать не хочет, не будет; надеется только, что бар сейчас не закроют; здесь, в деревне, могут закрыть; в деревнях все всегда закрывается черт знает как рано; она деревни вообще ненавидит, любит только большие, настоящие города: Краков, Париж, Нью-Йорк, на худой конец Франкфурт. Да, вот так, на худой конец Франкфурт, провозгласила белокурая Барбара; затем, заглянув в глаза Виктору своими самыми голубыми, самыми ангельскими, в самую душу проникающими глазами, принялась говорить с ним о Бобе. Не говорить, а жаловаться на Боба. На Бобово к ней невнимание, Бобово к ней равнодушие. Он ко всем равнодушен, наш Боб, вот в чем дело, он относится ко всем одинаково, главное – не понимает людей, не может их оценить, не видит, с кем имеет дело, верит тем, кому верить не следует, доверяет тем, кому не следует доверять, слушает тех, кого не нужно слушать ни при каких обстоятельствах, и все потому, что он очень, Боб, нерешительный, нерешительный и безвольный, даже, сказала бы она, бесхарактерный, он сам не знает, чего хочет, не способен на поступок и не может настоять на своем, а это самое плохое, что вообще может быть, даже если человек хороший, да что хороший, даже если он замечательный, от этого все несчастья и беды, вот она видит, что Виктор, например, не такой, Виктор прямо идет к поставленной цели, она давно уже восхищается Виктором, просто у нее до сих пор не было случая ему об этом сказать, а Боб – что же? – Боб их учитель, и она ему предана всей душой и всем… сердцем, она все, что угодно, готова сделать для Боба, а все же он не таким, нет, не таким оказался, каким они считали его, говорила Барбара, этим множественным числом объединяя себя с собеседником, предлагая ему признать наконец вместе с нею, что Боб, нет, не таким оказался; чего-то самого важного не понимает, говорила Барбара, Боб; в дзене он мастер, а людей он не видит, не может оценить по достоинству, да и в дзене он, может быть, ошибается, да, да, и в дзене, коан му, например, он толкует очень по-своему, очень оригинально, это его право, кто ж спорит, и вообще он учитель, и она ему верит во всем, она, Барбара, перед ним преклоняется, она предана ему всей душой и всем… да, всем сердцем, однако читала она и другие толкования этого коана му, Виктор их тоже, она не сомневается в этом, читал, Виктор ведь и сам, наверное, решает, уже решил коан му, нет? а какой? ну, какой бы коан ни решал Виктор, говорила Барбара, продолжая дотрагиваться до Викторовой руки своими только что измазанными в шоколаде Lindt, только что облизанными ею тонкими пальчиками, раненым пальчиком и пальчиками другими, продолжая заглядывать в Викторовы глаза и в душу своими распахнутыми, огромными, обнажавшими самое сокровенное, самую внутреннюю и потаенную нутрь глазищами, умолявшими и Виктора обнажить свою нутрь, раскрыть свое сокровенное – какой бы коан ни решал Виктор, – ее это не касается, и вовсе она не претендует на то, чтобы Виктор вот так вот запросто раскрыл перед нею свое сокровенное, обнажил свою нутрь, – она, во всяком случае, Барбара, уверена, что свой коан давно уже разрешила, она все знает про это му, этот символ великой Пустоты, великого Всеединства, и если Боб упорно, упрямо не принимает ее ответа, то это он из зловредства так делает, это он ее испытует и мучает, ему нравится ее мучить, да, говорила Барбара с вдруг, в одну секунду навернувшимися на ангельские глазищи слезами, да, Боб ее мучает, потому что ему нравится ее мучить, ее терзать, ее истязать и над ней измываться, ему вообще нравится мучить людей, пускай уже Виктор признает, что это так, а это так, это так, ему нравится мучить, терзать, истязать, измываться, нравится проявлять свою власть, он наслаждается, да, пускай уже Виктор признает, просто-напросто наслаждается он, Боб, своей властью над людьми и над душами, это он только прикидывается таким тихоней и скромником, таким застенчивым и улыбчивым, а на самом деле он властный, он безвольный и властный, а это самое ужасное, что вообще может быть, пускай уже Виктор с ней согласится, ведь Виктор же с ней соглашается? да? да? соглашается? это самое ужасное, когда человек безвольный и властный одновременно, властный, безвольный, капризный, ему нравится терзать тех, кто ему предан всей душой и всем… всем-всем сердцем, а перед другими, сильными, он тушуется и пасует, всему верит, всем доверяет, ведь правда же? ведь Виктор же с нею согласен? она видит, что Виктор с нею согласен, не сомневается, что Виктор с нею согласен, а спать – нет, спать она не будет, не хочет, и если бар сейчас закроет голландская деревенщина, то можно взять с собой пиво, взять с собой, раз уж такой Виктор трезвенник, минеральную воду и посидеть еще в номере, у него, у нее.