Они оказались чуть-чуть похожи друг на друга, Тинины папа и мама, которых в первый и в последний раз я видел в тот вечер, как бывают друг на друга похожи муж и жена, прожившие вместе целую долгую жизнь, хотя в чем, собственно, заключалось это сходство, я и тогда не мог, и теперь не могу сказать; оно заключалось, наверное, в выражении глаз и лица, хотя ни в какой детский бантик у восьмидесятилетнего Винфрида губы не складывались, и ни мальчика, ни, что для меня было бы интересней, мальчишку, убежавшего, не дожидаясь восемнадцати лет, на войну, я не мог разглядеть в этом плотном, невысоком – его жена была выше его, – идеально лысом старике, потихоньку, действительно, переставлявшем на столе солонку и перечницу, чашу с салатом и узкогорлую вазочку с не помню каким цветком; разглаживавшем скатерть перед собою мягкими, крапчатыми руками. Его лысина не блестела, как Викторов синий череп, но мерцала матовым, приглушенным, тоже крапчатым, как под деревьями, светом; самым, впрочем, примечательным в его облике были очки; очки большие, тяжелые, в черной оправе; из той породы очков, которые словно предлагают окружающим в глаза очкарику без нужды не заглядывать, вообще вести себя тихо; каких теперь уже никто, пожалуй, не носит; какие носил, например, Макс Фриш, на всех или почти на всех своих фотографиях в таких очках явленный миру. Столь сильным казалось мне сходство, что уже почти ждал я, когда же, наконец, достанет он трубку, начнет возиться с ней, как это всегда делал Фриш, и очками, и трубкой закрывавшийся от посторонних. Трубки он не курил, но мое сравнение ему явно понравилось. А он был знаком с Максом Фришем, сообщил он, снимая очки, сам, в свою очередь, рассматривая их, словно никогда их прежде не видел. То есть как знаком? – поправил он сам себя; нельзя сказать, что и вправду знаком… Ты с ним был знаком, а он с тобой нет, объявила Эдельтрауд, складывая губы в детский иронический бантик. Вот именно; Макс Фриш, разумеется, его не запомнил, а он снимал Макса Фриша сразу после войны, когда тот приезжал во Франкфурт, в сорок шестом или в сорок седьмом году. Франкфурт лежал в развалинах, говорил Винфрид, указывая рукою в сторону телебашни, ясно видимой в широком окне, да никакого и не было Франкфурта, одни только и были развалины, случайные стены, оставшиеся от погибших домов, горы щебня и тропинки между ними, как в настоящих горах. Репейник рос возле собора… Уже были первые, однако, газеты, разрешенные американцами, лицензионные, как их тогда называли, и он фотографировал для этих газет, а когда начали снова устраивать ярмарки, то делал о них репортажи, хотя что это были за ярмарки! – одно только слово ярмарки – в каких-то балаганах, сколоченных на скорую руку или даже без балаганов, прямо на улице. Зачем Макс Фриш приезжал тогда во Франкфурт, он, нет, не помнит, зато хорошо помнит, как после съемки шел с ним по разрушенному Рёмеру, главной франкфуртской площади, этой площади тоже не было больше, было два обрубленных фасада с пустыми окнами и небом за ними, и Фриш рассказывал о бассейне, который строил в Цюрихе, он ведь был еще и архитектор в те годы, как я, может быть, знаю (я знал), и это было очень странно, говорил Винфрид (через фришевские, снова надетые им очки всматриваясь во франкфуртские развалины сорок шестого года, в пустое небо за окнами Рёмера), очень странно это было для него, только что возвратившегося домой (он не сказал откуда; я потом узнал, что из плена), очень странно было идти со знаменитым писателем по этим тропинкам между щебеночными горами, глядя на женщин в ярких косыночках, из рук в руки передававших друг другу какие-то камни, на этих руинных женщин, Trümmerfrauen, как их тогда называли, и беседовать с ним о плавательном бассейне с многоступенчатой вышкой для прыжков в воду, который тот как раз строил в Цюрихе. А той улицы в Остенде, куда Фриш попросил проводить его, тоже не было больше, а значит, и адреса не было, по которому он пытался отыскать каких-то своих знакомых, были все те же руинные женщины, передававшие камни друг другу, все тот же репейник, бурно росший среди остатков фундамента.

Явно хотелось ему говорить обо всем этом – как вообще любят поговорить о прошлом старые люди, если найдется у них хоть сколько-нибудь внимательный слушатель. Внимательный слушатель, в моем лице, у него в тот вечер нашелся. Жене и дочке эти (давно, видно, не новые для них) рассказы были (почти нескрываемо) неинтересны. Виктор лучше их изображал интерес, иногда кивая, изредка улыбаясь; а больше стремился помочь Эдельтрауд, ему в угоду приготовившей ужин скорее вегетарианский, довольно вкусный, очень немецкий; другой заботы у него, похоже, и не было, как что-нибудь унести, принести; собрать тарелки и расставить другие тарелочки; разлить вино, которого сам не пил, по бокалам; по стаканам – минеральную воду. Все, казалось, считали это чем-то само собой разумеющимся; Тина со своего стула и не вставала; мне тоже ничего не позволили ни унести, ни принести, ни расставить. А все-таки поймал я, мне помнится, иронически-удивленный (к тому времени уже, наверное, привычно-удивленный, привычно-иронический) взгляд, пару раз брошенный Эдельтрауд на ее как бы зятя, его бритую голову… Ее губы складывались по-прежнему в бантик, по завитым седым волосам проводила она подагрическою рукою тоже с какой-то тайной, мне показалось, ухмылочкой, словно что-то смешное было для нее самой в этой банальной прическе, и отказать себе в удовольствии поделиться с нами уморительными впечатлениями, вынесенными ею и ее мужем из недавней их, просто так (у них есть теперь время, и всюду ездят они просто так), поездки в Голландию, по-прежнему она не могла. Был, к примеру, замечательный полицейский, знаток английского языка и местных гастрономических наслаждений, остановивший их в Дельфте, куда они поехали с Винфридом после того, как она, Эдельтрауд, так удачно купила йогурт и сыр, эдамский и лимбургский, в придуманной голландцами для отваживания туристов холодильно-пыточной камере. То есть она чихала и кашляла после похода в незабываемый супермаркет, и потому машину вела рассеянно, она не станет отрицать очевидного, хотя вообще-то машину водит отлично, не хуже, вот, Виктора, но в тот день, в том Дельфте запуталась, не туда куда-то заехала, решила развернуться на совершенно пустой, длинной улице, а сплошной линии не заметила, а если заметила, то решила, что наплевать, что нарушит, и только пересекла она эту линию, как откуда ни возьмись на совершенно пустой улице появилась машина, более или менее гоночная, на крыше у машины появилась мигалка, завыла сирена, и когда они в ужасе остановились, из машины вылез громадный голландец, непонятно каким образом там помещавшийся, с глазами такими голубыми, такими прозрачными, каких она, Эдельтрауд, в жизни своей еще, наверно, не видывала. Первым делом поинтересовался прозрачноглазый, говорят ли они по-немецки; страшно изумлен был, узнавши, что говорят; повторил по-английски вопрос свой – и что бы сам ни говорил потом, все сразу же переводил на английский, как если бы то обстоятельство, что пожилая пара в машине с немецким номером может говорить по-немецки, по-прежнему повергало его в изумление. Сплошные линии не надо пересекать, даже в Дельфте. Да, вот она задумалась, запуталась, она, чих-чих, простудилась… Это случается, величественно ответил полицейский, продолжала Эдельтрауд рассказ свой, смеясь глазами и складывая бантиком губы. Они думали, что сейчас будет штраф какой-нибудь астрономический; вместо этого спросил их гигант, обедали они уже или нет. Обедали они уже или нет? Ну да, они, что же, не понимают вопроса? Нaben Sie schon, have you already, zu Mittag gegessen? Они… zu Mittag… да нет, вроде бы, они еще нет… Ах так, они искали, значит, где бы им пообедать? Он скажет, где им пообедать. Они должны повернуть сейчас налево, потом направо и еще раз направо, zweimal rechts, to the right and then once more to the right, понятно им? и затем все прямо ехать, десять минут, и там они будут обедать, там хорошо. Они что предпочитают на обед? мясо? Если они мясо предпочитают, то им непременно нужно ехать туда, куда он сказал: налево, направо и еще раз направо, там мясо отличное. Или они рыбу предпочитают? Если они рыбу предпочитают, то им надо ехать туда же: налево, направо и направо, там просто великолепная рыба, невероятная рыба, нигде в мире небывалая рыба, вот так-то. А сплошные линии пересекать не надо, даже в Дельфте, пускай они об этом подумают. Gute Fahrt, приятного путешествия. И gute Besserung, выздоравливайте, мол, поскорее. После этого снова сел он в свою машину, непонятно как в нее запихнувшись, взревел мотором, рванул с места, испустил грозный газ, оставив их с Винфридом на совершенно пустой по-прежнему улице, очень длинной и безутешной (trostlos), на солнечной стороне, в полнейшей растерянности. И что же, смеясь, спросил Виктор, они поехали обедать, куда им было приказано? поели мяса? или попробовали небывалую рыбу? Ну вот еще, чуть не с упреком ответила Викторова как бы теща, проводя рукой по завивке, никуда они не поехали; пообедали в городе, потом пошли в музей Вермеера, ради которого вообще-то и приезжали.