Она спрашивала всерьез и хотела услышать ответ.

— Да, конечно. Без разговоров. Лучше и придумать нельзя: постоянно в разъездах, каждый день хорошая музычка, ни секунды скуки… Впрочем, у меня не получится.

— Почему это?

— Да ладно тебе. Сколько групп в Дублине могут платить техническому персоналу? Думаешь, вот эти могут? — Я кивнул в сторону «Помады на Марсе». Они, похоже, не могли оплатить автобус до дома, не говоря о группе поддержки. — Уверяю тебя, их техперсонал — чей-нибудь младший брат, который запихивает ударную установку в фургончик чьего-нибудь папаши.

Рози кивнула.

— Похоже, со светом то же самое: есть несколько мест, и только для людей с опытом работы. Нет никаких обучающих курсов, никакого стажерства, ничего подобного — я узнавала.

— Ничего удивительного.

— Допустим, ты захотел во что бы то ни стало в это ввязаться. Где бы ты начал?

Я пожал плечами:

— Только не здесь. В Лондоне; ну, может, в Ливерпуле. В любом случае — в Англии. Найти группу, которая хотя бы сможет тебя кормить, набраться с ними опыта, а там — пробиться наверх.

— Вот и я так думаю. — Рози отхлебнула вина и откинулась к стенке, глядя на музыкантов. Потом сказала как бы между прочим: — Ну, давай поедем в Англию.

Сначала я решил, что ослышался, и уставился на Рози. Она сидела как ни в чем не бывало.

— Ты серьезно? — недоуменно спросил я.

— Да, серьезно.

— Господи, совсем серьезно? Без балды?

— Серьезнее не бывает. А что?

Внутри меня жахнул целый склад фейерверков. Финальное соло ударника пробежало по моим костям словно серия взрывов; я ничего не видел перед собой.

— Твой па с ума сойдет, — заметил я. Больше ничего на ум не пришло.

— Да он и так сойдет, если узнает, что мы все еще вместе. Так хоть по крайней мере он будет далеко, когда узнает. Еще один довод за Англию: чем дальше, тем лучше.

— Конечно. Правильно. Господи. Но как мы… У нас нет денег. Ведь нужно на билеты, на крышу, на… Боже мой.

Рози качала ногой и внимательно смотрела на меня.

— Я знаю, дурачок, — улыбнулась она. — Мы же не сегодня уезжать собрались. Накопим.

— На это уйдут месяцы.

— А у тебя есть еще чем заняться?

Может, было виновато вино; зал распахнулся, стены окрасились в невиданные цвета, пол содрогался от биения моего сердца. Группа изобразила изящный финал, певец шандарахнул себя микрофоном по лбу, и публика обезумела. Я машинально захлопал. Музыка затихла, и все, включая музыкантов, потянулись к бару.

— Ты на самом деле? — ошалело спросил я.

— Это я и пытаюсь втолковать.

— Рози… — Я поставил бокал и придвинулся к Рози, лицом к лицу, втиснув ноги между ее коленями. — Ты думала об этом? Ты продумала все?

Она снова отпила вина и кивнула:

— Конечно. Я уже несколько месяцев об этом думаю.

— Я не знал. Ты же не говорила.

— Не была уверена. А теперь уверена.

— Почему?

— Из-за работы на «Гиннессе», — ответила Рози. — Пока я здесь, па будет меня туда пристраивать, и рано или поздно я сдамся — потому что он ведь прав, Фрэнсис, это отличный шанс, за него глотки перегрызут. А если я туда попаду, обратно уже не выйду.

— А если мы уедем, то уже не вернемся. Никто не возвращается.

— Знаю. В том-то и дело. Как нам еще быть вместе — по-настоящему? Не знаю, как ты, но мне не хочется, чтобы мой па висел над моим плечом и исходил дерьмом еще лет десять, сводя нас с ума при каждой возможности, пока не убедится, что мы счастливы. Я хочу, чтобы у нас с тобой все началось правильно: чтобы мы делали то, что хотим, вместе и чтобы наши семьи не командовали всей нашей чертовой жизнью. Только мы вдвоем.

Свет изменился: все заволокла глубоководная дымка — и за моей спиной низким, гортанным, сильным голосом запела девушка. В свете медленно вращающихся зеленых и золотых лучей Рози стала похожей на русалку, на мираж, сотканный из света; на мгновение я страстно захотел схватить ее и с безумной силой прижать к себе, пока она не ускользнула из моих рук. У меня дух захватило. В нашем возрасте девушки всегда намного старше парней, а парни взрослеют, изо всех сил пытаясь выполнить то, что нужно девушкам. Я знал с самого худосочного детства, что хочу чего-то большего, чем предрекают нам учителя — фабрики и очереди за пособием, — но мне никогда не приходило в голову, что действительно можно вырваться и своими руками построить это нечто большее. Я давным-давно понимал, что моя семья свихнулась и восстановлению не подлежит; что каждый раз, как я, стиснув зубы, захожу в нашу квартиру, очередная часть моего разума рассыпается в прах; но и в самые тяжкие моменты мне в голову не приходило, что я смогу уехать. Я понял только тогда, когда Рози понадобилось, чтобы я был рядом.

— Поехали, — сказал я.

— Господи, Фрэнсис, придержи коней! Я же не говорю, что нужно сегодня же решить. Подумай.

— Я подумал.

— Но… — сказала Рози, помолчав. — Твоя семья… Ты сможешь ее оставить?

Мы прежде никогда не говорили о моей семье. Что-то Рози себе представляла — вся улица что-то представляла, — но никогда даже не упоминала их, и я был ей благодарен. Рози внимательно смотрела на меня.

Я выбрался из дома, обменяв у Шая тот вечер — с большой выгодой для него — на весь конец недели. Когда я уходил, ма визжала на Джеки: «Что за дерзкая девчонка!» Даже па не выдержал и отправился в паб.

— Теперь ты — моя семья, — заявил я.

В самой глубине глаз Рози сверкнула далекая улыбка.

— И теперь навсегда — где угодно, — добавила она. — Даже здесь, если не сможешь уехать.

— Нет. Ты правильно говоришь: это значит, что мы должны уехать.

Тогда Рози улыбнулась по-настоящему, широко.

— Какие у тебя планы на всю мою оставшуюся жизнь?

Мои ладони скользнули по ее мягким бедрам; я придвинул Рози по подоконнику к себе. Она обвила ногами мою талию и поцеловала меня губами, сладкими от вина и солеными после танцев. Прижавшись к моим губам, она все еще улыбалась, и музыка залила нас, и поцелуй стал крепче, и улыбка растаяла.

«Единственная, кто не превратился в собственную мать, — сказал в темноте у меня над ухом голос Имельды, хриплый от миллиона сигарет и бесконечной печали. — Единственная, кто вырвался». Имельда и я — мы оба лжецы, по рождению и по воспитанию, но Имельда не лгала о своей любви к Рози, и я не врал, когда говорил, что она была ближе всех. Имельда, спаси ее Бог, поняла.

Ребенок у яппи заснул в спокойном свете ночника. Его мамочка медленно-медленно поднялась и выскользнула из комнаты. Один за другим гасли огни на Фейтфул-плейс: Санта-Клаусы Салли Хирн, телевизор Дуайеров, знак «Будвайзер», криво висящий на доме волосатых студентов. В номере девятом было темно: Мэнди и Джер уже прижались друг к другу; возможно, ему завтра с рассветом на работу — готовить бизнесменам поджарку с бананами. У меня замерзли ноги. Луна висела низко над крышами, мутная и заляпанная тучами.