латиноамериканских государств и распахнув тем самым британскому капиталу двери на рынки Южной Америки. 25 марта 1823 г. Каннинг поразил европейские дворы, признав восставших греков воюющей стороной. Свое решение он расценил как акт, направленный на поддержание коммерции: «Турки не способны обеспечить безопасность британской торговли, следовательно, мы должны были рассматривать греков или как пиратов, или как воюющую сторону»[419]. Относиться к борцам за свободу как к морским разбойникам и вешать их по стародавнему обычаю на реях не годилось.

Объективно он нанес тяжелый удар по принципам Священного союза, сильно ободривший повстанцев. В Лондон прибыли делегаты их временного правительства А. Орландос и А. Луриотис с целью заключения займа на 800 тысяч фунтов стерлингов. Банкирский дом «Лонгэм, О'Брайан и Кº» взялся за его размещение. Каннинг отказался принять посланцев официально, но запросил у них информацию о положении в Греции.

Британские акции на Балканах поднимались, российские падали. В Лондоне не вспоминали об идее Каслри, что отдать мятежников на растерзание карателям – это простейший способ умиротворить их. Открывалась перспектива прочного утверждения на земле эллинов, и желательно без помех с российской стороны. Все потуги Петербурга сколотить общий фронт держав провалились. Посол в Вене Д. П. Татищев именовал позицию союзников «системой надувательства». Форин-офис паразитировал на бессилии царской дипломатии[420]. Но всякому терпению приходит конец.

В декабре 1824 года Татищев получил указание – высказать свое личное предположение, что Россия может и одна, без постороннего содействия, завершить дело. Х. А. Ливену предписали прекратить сношения с Каннингом ввиду их полной бесплодности. МИД запросил и его, и других ведущих представителей за рубежом о дальнейших шагах по выходу из кризиса. По мнению Ливена, четыре года переговоров с «самым бессильным из правительств», турецким, ничего не принесли и в качестве награды за свое более чем великодушное поведение Россия покинута всеми. Остается одно средство – война, которая, чтобы застать Европу врасплох, должна быть быстрой и решительной. Сходные мысли выражал посол в Париже К. О. Поццо ди Борго: на Балканах всякий руководствуется своими интересами, только у России «нет ни места, ни роли. Ни Европа, ни турки, ни греки не обращают на нас никакого внимания». Дипломат полагал, что открытого противодействия надвигающейся войне со стороны «союзников» ожидать нечего, даже Меттерних «ограничится изворотливостью и интригами и так называемой нравственной поддержкой или тайной помощью Турции»[421].

Упоминания о монархической солидарности исчезли из российской дипломатической переписки, одолевали земные заботы, назревала угроза вытеснения с Балкан. Александр I доживал последние месяцы. Вечный странник («Провел всю жизнь в дороге и умер в Таганроге») скончался в ноябре 1825 года, и на престол вступил его брат Николай, молодой человек, малоизвестный в стране. Он не числился наследником-цесаревичем, титул носил второй сын Павла Константин. Что тот заранее отказался от царствования, знал определенно лишь почивший император. Неразберихой с престолонаследием воспользовались декабристы, выступившие на Сенатской площади 14 декабря. Николай быстро, решительно и жестоко подавил восстание и вступил на трон, будучи, по собственному признанию, совершенно неподготовленным к исполнению высокой царской миссии. Его воспитанием занимался не швейцарский просветитель Лагарп, как старших братьев, а прибалтийский солдафон Ламздорф. Новому венценосцу предстояло доказать стране, на что он способен, его личный авторитет равнялся нулю. В дворянских кругах царило беспокойство, недавнее восстание показало распространение революционных настроений в офицерском корпусе, армию следовало занять победоносной войной, перед общественностью предстать защитником национальных интересов, для чего не существовало более действенного средства, нежели выступление в защиту героических и страдающих греков.

В Лондоне встревожились: пускать российский корабль в свободное плавание по греческим водам опасно, разрешить проблему в узком кругу (Лондон – Стамбул – Навплия) не удается, надо связаться с Петербургом и попытаться ограничить его самостоятельность. Каннинг стал наведываться в салон Дарьи (Доротеи) Христофоровны Ливен, в девичестве Бенкендорф, сестры шефа жандармов и супруги посла, дамы просвещенной, острого ума и, по мнению многих современников и исследователей, подлинного российского представителя в Англии. Любезность министра не знала предела, он усвоил доверительный тон: не следует полагаться на «двусмысленную правдивость лорда Стрэнгфорда» (что правда, то правда!). Вена прикрывается «тенью нейтралитета, но верить ей нельзя, ее агенты помогают туркам (совершенная истина!). При вручении Х. А. Ливеном новых верительных грамот король Георг IV вышел за рамки протокола и рассыпался в похвалах царю: «Твердое и величественное поведение посреди достойных сожаления сцен 14 декабря вызвало у него восхищение». Николай, по словам Георга, «заслужил благодарность всех суверенов за великую услугу делу всех тронов»[422].

В Петербурге встретили британские авансы благосклонно, сознавая, что позиции Лондона и Вены отличаются не только в нюансах. Габсбургская монархия в лице канцлера К. Меттерниха не допускала даже идеи образования христианских государств на Балканах, поскольку они могли стать центром притяжения для проживавших в ней сербов и румын. У Великобритании подобных опасений не существовало. Каннинг допускал государственное строительство в регионе, но осторожное и ограниченное, чтобы оно не угрожало существованию Османской империи. Он решил изменить отношения с Россией и от саботажа ее усилий по урегулированию балканских дел перешел к более тонким маневрам. Раз предотвратить ее выступление безнадежно, следовало лишить его одностороннего характера, связать партнера, взять под свой контроль процессы, замедлить их ход, изыскать приемлемую для Великобритании и Высокой Порты формулу договоренности с греками.

Следовало спешить. Военное счастье отвернулось от инсургентов. Султан обратился за помощью к своему могущественному вассалу, правителю Египта Мухаммеду Али. В феврале 1825 года на юге Греции, в Морее, высадились две вооруженные и обученные по-европейски египетские дивизии под командованием сына паши, способного полководца Ибрагима. Они заняли Сфактерию, крепость и порт Наварин. Временную столицу Греции Навплию (Навплион) генералу захватить не удалось, но вся Морея подверглась разгрому. По поступавшим в Петербург сведениям, Ибрагим обращал в пепел города и села, вырезал их обитателей, обращал в рабство женщин и детей. В 1825 году в Лондон поступило обращение греческого правительства с просьбой об установлении над страной британского протектората («акт подчинения»). Предложение в таком виде не устраивало Уайтхолл, ссориться с Портой кабинет не собирался. Дабы смягчить недовольство Стамбула, появилась королевская прокламация о нейтралитете. Но и сидеть сложа руки не годилось, можно было досидеться до русско-турецкой войны с ее непредсказуемыми последствиями к ущербу для Лондона. Под градом неудач инсургенты поскромнели. Форин-офису удалось выяснить, что они согласятся на автономию. А чтобы не потерять контроль за событиями на «русском фланге», Каннинг снарядил в Петербург герцога Веллингтона под самым благовидным предлогом – поздравить Николая I со вступлением на престол, а по сути – для обсуждения с ним всех восточных дел. В частности, он должен был