С самых первых писем Бальзак задает такой доверительный и искренний тон, как будто они с Чужеземкой уже влюблены друг в друга, и именно в ранних письмах неожиданно резко выявляется один из парадоксов его творчества. В романах такой возвышенный романтический язык почти всегда имеет иронический подтекст; в письмах Бальзак смело отбрасывает всякую сдержанность. Письма служили признанием в любви и доказательством того, что Бальзак верил в самореализующиеся пророчества. Переписка – своего рода заговор; обе стороны строят декорации и обзаводятся соответственно своими персонажами со скоростью, не всегда очевидной в передаче Бальзака. Между ними такое огромное расстояние, что не было смысла в краткости и недомолвках, особенно в то время, когда «самой цивилизации грозит опасность» (легитимистское высказывание, которое могло прийтись по душе богатой даме, живущей в царской России). К радости Бальзака, Чужеземка отвечала в сходном ключе. Его душе, предполагала она, возможно, уже несколько сот лет, а его «внешность, скорее всего, не дает представления о его живом воображении»: «Должно быть, вы возбуждены, священное пламя гения горит в вас, и затем вы предстаете таким, какой вы есть, а вы есть тот, которого я чувствую: человек с превосходным знанием человеческой души». Если она защитит его от ловушек и искушений, его творчество станет более чем совершенным, оно станет божественным! Бальзаку все больше казалось, что он нашел родственную душу.

К весне 1833 г. они обменялись пятью-шестью письмами. После того как Лора де Берни исцелила его раненую гордость, Бальзак вернулся в Париж, и у него хватало ингредиентов для, по его словам, чарующей, даже разрушительной фантазии: «Вы пробудили во мне несколько различных видов любопытства, и вы повинны в очаровательном кокетстве, которое я не нахожу в себе сил осудить. Вы не понимаете, как опасен для живого воображения и непонятого сердца, сердца, полного отвергнутой любви, туманный силуэт молодой и красивой женщины». Бальзак знал, точнее, думал, что знает, поскольку его письма к ней забирал где-то в Париже неизвестный посланник, что Чужеземка молода, одинока и живет где-то в украинской глуши. Он решил, что она – феодалка, княгиня, окруженная рабами, со склонностью к мистицизму, но, главное, не испорченная «нашим парижским обществом, которое так неистово возбуждает страсти и где все одновременно и великолепно, и жалко». Он также знал, что его новая знакомая – полька. Отсюда многочисленные намеки на «расу изгнанников»: в 1831 г., после того как Польское восстание было подавлено, в Париж начали прибывать первые беженцы. Для романтиков Польша стала наследницей байроновской Греции.

Впоследствии Бальзак постепенно узнавал правду. Он с изумлением понял, что многое угадал. Эвелина Ганская, четвертая из семи детей, происходила из знатного польского рода Ржевуских. Среди ее предков было много блестящих воинов, государственных деятелей, искателей приключений и безумцев588. Один ее предок замуровал свою мать в башне, чтобы добиться наследства; двоюродный брат ее отца стал вождем бедуинов и возглавил казачье восстание против царя. Однако представление Бальзака о ней как о «дочери порабощенной страны» оказалось не совсем верным: ближайшие родственники Эвелины встали на сторону России и потому избежали преследования. Ее отец стал сенатором Российской империи. Эвелина родилась в средневековом замке в Погребище 25 декабря – или, по григорианскому календарю, 6 января, в 1801 или 1806 г. Ее истинный возраст так и остался тайной, а она не пожелала ее открыть. Бальзак предпочитал думать, что его любимая родилась в 1806 г. Возможно, он был прав. В 1819 г., чтобы спасти семейное состояние, ее заставили выйти замуж за графа, скучного и унылого человека старше ее на двадцать с лишним лет589. Венцеслав Ганский принадлежал к типу, давно вымершему во Франции. Ему принадлежало имение Верховня, где насчитывалось 3035 крепостных (считая только мужчин). Размер имения составлял 21 000 акров590. Как позже заметил Бальзак, Верховня больше французского департамента, а сам замок напомнил ему Лувр, наполненный восточными коврами, шедеврами итальянских мастеров эпохи Возрождения, огромными зеркалами и медвежьими шкурами, которые лежат перед огромными каминами. В замке было 300 слуг и мастеровых, небольшой оркестр, охота, знаменитые винные погреба, больница и – отрада Эвелины – библиотека, которая содержалась в образцовом порядке. По сравнению с Эвелиной Ганской маркиза де Кастри казалась нищенкой. Перед дворцом шла широкая аллея, за которой виднелись река и несколько домов; дальше, куда ни посмотри, тянулись пшеничные поля. За пределами имения дороги были плохие, округ был уединенным, и в отсутствие гостей или поездок в Киев и Одессу жизнь там была жалкой. В Верховне Эвелина провела лучшую часть своей юности. У нее была четырехлетняя дочь Анна. Первые ее четверо детей умерли.

Письмо от автора «Шагреневой кожи» стало, наверное, одним из самых волнующих событий ее жизни. Может быть, отправляя письмо Бальзаку, она завистливо думала о Каролине, своей старшей сестре. Каролина бросила пожилого мужа; у нее были романы с Мицкевичем и Пушкиным; ее считали политически неблагонадежной. Эвелина была более покорной дочерью, но и ей хотелось стать путеводной звездой для какого-нибудь великого человека. Это был практически единственный открытый ей путь. Бальзак станет ее далекой родственной душой; кроме того, он будет снабжать ее сведениями «из первых уст» о блистающем мире литературной столицы. До тех пор Эвелине приходилось полагаться на сплетни соотечественников и родственников, живущих в Париже. Должно быть, кто-то из них сообщил ей о непривлекательной «внешности», которая почти не отражала «пылкого воображения» романиста.

Ретроспективно кажется, что Эвелина строила в отношении Бальзака далекоидущие планы. Однако ее расчетливость ничем не подтверждается. Некоторые бальзаковеды, как мужчины, так и женщины, ревнуют своего кумира и требуют от его возлюбленных немотивированной страсти. Его же измены они склонны объяснять «художественной натурой». Они считают Эвелину «преступницей», потому что она не хранила Бальзаку верность после его смерти. На самом деле трудно о чем-либо судить в отрыве от контекста. Все ее письма к Бальзаку, кроме двух, пропали. После того как в 1847 г. часть писем украла шантажисткаэкономка, оставшиеся Бальзак сжег591. В тех, что сохранились, робость сочетается с экспансивностью: «сердце, которое вынуждено все таить в себе»; начитанная женщина, славящаяся своими умными разговорами; очень серьезная, даже без чувства юмора, когда дело доходило до ее собственных дел. Упрямая и упорная, она мечтала посвятить себя какому-то делу, боялась, что жизнь пройдет «в мучительном сне». Кроме того, она разделяла склонность своих родственников к оккультизму.

Поняв, что его мечта сбывается, Бальзак начал представляться в письмах графине одним из ее рабов, крестьянином, привязанным к земле, мужиком, которому запрещено даже смотреть на княгиню, которой он служит (Ганская считала, что они никогда не увидятся). В ранних письмах мы подходим ближе, чем в любом другом месте переписки, к Бальзаку в миг творения, создания. Можно понять, как он оживляет своих персонажей, рождает историю из пригоршни фактов. Жорж Санд завидовала этой его способности, когда он, готовясь к написанию романа, брал только то, что ему нужно, и не больше – даже без общего представления о том, что получится в конце. Он был рационален от природы592. Первоначальный замысел напоминал Вселенную в миниатюре, которую он надувал изнутри, расширяя ее до тех пор, пока она, казалось, вот-вот лопнет, если ввести в нее еще несколько капель его знания. Затем он каким-то образом приводил свою Вселенную в движение. Даже самые сложные характеры у него вначале чисто механические. Он придумывал их в угоду сюжету, но впоследствии они оказывались интересными личностями. То же самое можно увидеть и в письмах Бальзака. Поместив Эвелину в заснеженные русские степи, он вставил ее в вымышленный мир, который только и ждал своих персонажей – мир, который со временем материализовался в его творчестве, в «Путешествии Парижа на Яву» или в его «азиатском видении» замка Саше. За пределами Западной Европы познания Бальзака в географии напоминали старинную карту; Россия для него была частью таинственного Востока593. Эвелина была бы слегка потрясена, обнаружив, что ее поселили так далеко на Востоке: в ее воображении она была европейкой, помещенной не туда. По любопытному совпадению, она спрашивала, знал ли когда-нибудь Бальзак прототип Феодоры из «Шагреневой кожи»594. Бальзак рассказал ей о маркизе де Кастри, но не упомянул поэму, которую он собирался написать еще давно, летом 1823 г. Действие поэмы происходило в российском посольстве в Париже, где молодой человек по имени Жорж влюбляется в русскую княгиню по имени Феодора: «Вскоре они поженятся, – говорит поэт и, несмотря на склонность Феодоры к “яркой веселости Франции”, “Жорж желает вернуться с ней в глубь русских лесов”»595. Еще одна мечта из прошлого становилась явью.