— То, что у меня в мастерской будет полдня околачиваться задохлик, который до этого только книжки читал, особо погоды не сделает.

Не удостоив меня ответом, Эмма просюсюкала:

— Помоги папе, сынок.

— Ладно! — рявкнул я.

Никто из них не ответил. Оно и к лучшему. Засюсюкай она опять — и меня бы вывернуло.

Том снова взялся за приборы и вилкой сдвинул к краю тарелки рыбьи кости и блестящую сероватую кожицу.

— Жаль, что я не могу подольше тут побыть.

«Жаль»… Словно этого уже не изменить. Словно не ему самому решать.

— Может, позвонишь и предупредишь, что приедешь попозже? — предложила Эмма.

— Мама, меня выбрали из тридцати восьми соискателей, — тихо проговорил Том.

Я двинулся к двери. От его оправданий меня тошнило.

Он нагнал меня уже во дворе:

— Папа… подожди!

Не поворачиваясь, я шагал к мастерской:

— Мне работать надо.

— Можно мне с тобой?

— Там объяснять долго. А у тебя времени нет.

— Но мне хочется. Правда.

Ты глянь-ка. Прежде я за ним такой настойчивости не замечал. Своей цели он добился — к горлу у меня подкатил комок. Неужели Том всерьез? Я обернулся и посмотрел на него.

— Глупости, — сказал я.

— Папа. Это не потому что я в газете работаю. Это потому… потому что я переживаю. Честно. — Он глядел на меня, и обмана в его глазах не было. — Это же и моя пасека тоже.

Он замолчал, явно не собираясь больше ничего говорить. Молча дожидаясь, когда я сдамся. Его взгляд давил на меня. Красивые у него глаза. Сынок мой. Такой взрослый и такой еще ребенок.

Значит, честно.

— Ладно. — Горло снова перехватило, и я кивнул: — Хорошо. — Я прокашлялся, но вроде как все уже сказал, поэтому мы просто зашагали к мастерской.

Письмо прибыло с вечерним дилижансом. Окрыленность вчерашнего дня еще не покинула меня — все прошло в точности так, как мне виделось, а то и получше. У меня началась новая жизнь. Во мне по-прежнему жил момент — тот, в котором пространство замкнулось на мне, Рахме и Эдмунде, — момент, в котором мечта воплотилась в реальность, когда Идея момента и сам Момент достигли наивысшего единства.

Увидев печать, я задрожал. Карлсмаркт. Это от него, он признал мое изобретение, иначе зачем бы ему писать? Я отправил ему письмо несколько недель назад, его ответ мог добраться до меня в любой другой день, но пришел именно сегодня — подумать только! Я дрожал в страхе, что не вынесу этого безмерного счастья. А вдруг меня постигнет судьба Икара и мои крылья вспыхнут и сгорят? Нет, то, что я испытываю, — это не гордость, я долго трудился, я заслужил это.

С письмом в руках я поднялся в кабинет, уселся за стол и благоговейно, словно готовясь встретиться со святым Петром, сломал печать.

Я обеими руками вцепился в листок, но руки все равно дрожали, буквы плясали перед глазами, строчки слились в одну, а в ушах звенел смех.

«Завязать переписку, свойственную знатокам», — повторил я про себя, но слова утратили всякий смысл.

Слишком поздно. Знатоком мне уже не стать.

Меня самого стоило бы посадить в ящик и накрыть крышкой, а потом вести за мной наблюдения. Я чувствовал себя прирученным животным. Меня приручила жизнь.

Я выпустил письмо из рук и встал. Меня тянуло разбить что-нибудь, разрушить, расколошматить на куски. Все что угодно, главное — утихомирить бурю в душе. Руки вдруг взметнулись вверх, и на пол полетели книги, чернильницы и чертежи. Чернила выплеснулись на деревянные доски круглым черным зрачком, которому отныне суждено напоминать мне о моем поражении. Как будто мне нужны еще какие-то напоминания! Моего расплывшегося рыхлого тела было достаточно, чтобы я запомнил.

Книги из шкафа последовали за чернильницей, а затем та же участь постигла и стул. Сорвав со стен схемы и иллюстрации, я разорвал их на куски, не пощадив даже «морских чудовищ» Сваммердама. Чудеса Господни, что таятся даже в самых мельчайших организмах! Нет, я не желал их больше видеть.

Затем я добрался до обоев. Проклятые желтые обои! Я сдирал их со стен длинными полосками, оставляя огромные проплешины, сквозь которые проглядывала каменная стена.

А потом наконец пришел и их черед. Чертежи улья. Никчемная бумага. Уничтожить их раз и навсегда!

Я напряг мышцы. Смять, разодрать чертежи — вот чего я желал. Но не мог.

Не сумел.

Потому что не вправе был распоряжаться ими. Пусть их уничтожит тот, кому они принадлежат. Только он виноват в случившемся, ему и расхлебывать.

Я выскочил в коридор:

— Эдмунд!

Я ворвался к нему без стука, толкнул дверь, которую он не удосужился запереть, и оказался в комнате.

Он резко сел в кровати. Волосы всклокочены, белки глаз расцвечены красными прожилками. В нос мне ударил запах спирта, и я отвернулся, почти машинально, как и прежде, когда я проделывал то же самое, но обманывал себя и притворялся, будто ничего не чувствую.