Амалия взглянула на отца – лицо старика побледнело.

– Папа.

Но он ее не слышал; сердце ныло так, как будто грудь проткнули ножом.

Хосе закрыл глаза, чтобы больше не видеть этого погрома.

Хосе закрыл глаза, чтобы больше не видеть этой страны.

Хосе закрыл глаза, чтобы больше не видеть.

Хосе закрыл глаза.

Мерседес каждое утро казалось, что она найдет под дверью букет роз. Или коробку конфет с клубничным ликером. Или корзинку с фруктами, перевязанную алой лентой. Или письмо, которое кого-то придется просить прочитать, потому что сама она читать еще не научилась. И это будет не просто любовная записка, а описание закатов, бледнеющих перед мерцанием ее кожи, – и все эти послания подписаны одним именем, единственно для нее значимым… Потому что Мерседес была не в силах запомнить, что Хосе умер. Рассудок ее блуждал в тех временах, когда за нею неотступно ухаживал влюбленный юноша, а сама она, погруженная в туман иной природы, почти не ощущала его попыток достучаться до ее очарованного сердца.

Вот о чем еще вспоминала Мерседес: она когда-то жила в публичном доме, отдавала свое тело бесчисленному множеству мужчин, ее мать погибла при пожаре, который почти что уничтожил заведение доньи Сеси, а ее отца убил торговец, его конкурент. Но уже не было необходимости это скрывать, потому что никто не знал, что прячется у нее в голове. Единственный человек, знавший ее тайну, умер… Нет! Что еще за мысли? Хосе зайдет к ней, как обычно, в полдень, как раз когда донья Сеси будет ругать уборщицу. Он пропоет ей серенаду, а она станет поглядывать по сторонам, опасаясь, как бы громилы Онолорио не появились слишком рано.

Однако Хосе не приходил. Мерседес вставала с кровати и в нетерпении выглядывала на улицу, где в любой час появлялись очень подозрительные прохожие: мужчины с длинноствольными ружьями, которыми они угрожали даже детям. Только она узнавала в этих людях головорезов Онолорио, хотя теперь они и переменили одежду. Она должна каким-то образом предупредить Хосе – иначе его убьют, как только он покажется на углу. Мерседес почувствовала панический страх.

«Убийцы!»

Это слово спрессовалось в ее груди, оно рвалось наружу с каждым ударом сердца. Мерседес пыталась его произнести, хотя бы шепотом, но ужас лишил ее голоса.

«Убийцы!»

На углу что-то происходило. Страх оказался сильнее паралича, из-за которого она не могла кричать. «Убийцы!» – прошептала она.

Толпа на углу росла. Несколько человек преследовали одного. Мерседес не видела его лица, но ей это было и не нужно: она знала, за кем там гонятся.

Словно доведенное до отчаяния привидение, словно банши[43], возвещающая о смерти близкого человека, женщина выбежала на улицу, завывая:

– Убийцы! Убийцы!

Ее вопли слились с криками толпы: бегущего тоже обвиняли в каком-то преступлении.

Но ничего этого Мерседес не замечала и не знала. Она набросилась на преследователей, пытавшихся поймать ее Хосе. Посреди общей суматохи женщина услышала хлопок выстрела и сразу почувствовала, как немеет ее бок – в том самом месте, куда много веков назад вонзил свой нож Онолорио. В этот раз кровь хлестала ручьем, гораздо изобильнее и горячее. Мерседес чуть повернула голову, чтобы посмотреть на тех, кто к ней бежит, кто зовет врача или «скорую помощь». Ей хотелось успокоить этих людей, предупредить, что Хосе где-то рядом.

Она отыскала единственное улыбающееся лицо, единственное лицо, способное принести ей утешение.

«Вы видите его? – пыталась сказать Мерседес. – Я же говорила, что он придет».

Но говорить она не могла, только вздохнула, когда он протянул руки, чтобы ее поднять. Сколько нежности было в его взгляде! Как в те далекие вечера…

Они отправились подальше от толпы, все еще бурлившей посреди улицы. Позади остались крики и неприятный вой медицинской машины, искавшей место, где агонизирует женщина. Но Мерседес не обернулась назад. Хосе пришел, чтобы о ней позаботиться, и теперь уж это навсегда.

Как переменился ее мир! «Никто не готов к утрате родителей», – говорила себе Амалия. Почему ее не предупредили? Почему никогда не учили справляться с этой потерей?

Амалия беспокойно раскачивалась, сидя перед телевизором. Наружно она пыталась казаться такой, как и раньше, – ради своей дочери и ради того существа, которое скоро явится на свет, но что-то навсегда оборвалось в ее груди. Ей больше не быть «его дочерью» или «ее дочерью», она никогда не скажет «мама» или «папа», чтобы их позвать, больше уже не будет этих двоих, чтобы бежать рядом с ней, забывать про остальной мир, чтобы ее обнять, приласкать, прийти на помощь.

Вдобавок ко всему Пабло тоже переменился. Не к ней. Ее он любил как безумный. Но новая горечь разъедала его душу после ареста отца: Мануэля судили и приговорили к году тюрьмы. Пабло попытался использовать старые связи. Он обратился к нескольким чиновникам, которые знали его еще по подполью, но все эти попытки натыкались на непреодолимую стену. Только отбыв наказание, Сиу Мэнд вернулся домой – одряхлевший и смертельно больной. Амалия предчувствовала, что Пабло не будет сидеть сложа руки. Она уже видела мужа с таким лицом – когда он боролся с прошлым правительством. И Пабло был не одинок. Друзья – недавно так горячо приветствовавшие перемены – теперь приходили к нему с таким же мрачным выражением на лицах. Амалия подмечала, как они перешептываются, когда она отходит, как замолкают, когда она приносит кофе.

Амалия пробовала думать о другом – например, о множестве беглецов, которые спасаются из-под волны перемен. Убежали уже сотни. Даже толстая Фредесвинда нашла пристанище в Пуэрто-Рико…

– Исабель! – позвала она дочь, чтобы отвлечься от ненужных мыслей. – Почему ты не идешь умываться?

Живот ее превратился в тяжеленную глыбу, хотя прошло всего пять месяцев.

– А в ванной папа.

– Как только он выйдет, отправляйся.

Девочке было десять лет, но вела она себя как пятнадцатилетняя – может быть, оттого, что слишком многое успела повидать и услышать.

Амалия переключила канал и поменяла позу – она как будто утопала в кресле. Ей все было неудобно, даже дышать.

– А теперь… Ла Лупе! – объявил невидимый ведущий особенным гортанным голосом, вошедшим в моду в начале семидесятых.

Амалия заставила себя отвлечься от боли в пояснице и приготовилась слушать артистку, о которой теперь столько говорили: это была мулатка из Сантьяго с огненным взором и бедрами одалиски; она вышла на сцену, как кобылица в поисках жеребца.

«Да, хороша, – признала Амалия. – Хотя, если подумать, некрасивая мулатка на острове – это исключение».