— Настоящей живописью…

— Это если бы она все бросила и уехала с тобой, как я понимаю?

— Ну да. Не мог без Рени. Не мог без своей милой музы. Это было бы совсем не то… без моей милой музы.

Вспомнив Уэса, ковбоя Рени, я сказал:

— Она рассмеялась тебе в лицо. Нет?

— Нет, — вздохнул он, — она тянула время.

— Ага… Зачем?

Джон покачал головой.

— Возможно, это был мой проигрыш в сделке. Я так и не узнал. Наверняка, во всяком случае.

— Что произошло?

— Мы занялись дополнительным портретом — который, кстати, оказался хорошей картиной. Беда в том, что я написал его за две недели. Две недели! Никогда я такого не делал. Хотя вышло неплохо. Я писал, даже когда ее не было. Все эта чушь, которой я обычно прикрываюсь, вылетела в окно.

— Насчет распорядка работы? И подходящего освещения?

— Да. Все эти разговоры, что стул или кушетка должны быть задрапированы именно в тон освещению и что я работаю с 11:30 до двух, а зимой даже меньше, и только при северном свете — все это. Я раздобыл осветитель с регулятором температуры и писал, и писал… Картина стояла у меня перед глазами, парень. Я мог рассматривать ее в любой момент. Это было потрясающе. Знаешь, Дэнни?

Он выпрямился на стуле.

— Если бы она уехала со мной в горы… — Он замолчал.

Я только смотрел на него.

Джон снова откинулся на спинку стула. Через минуту он стал постукивать пальцами по краю стакана.

— Что еще?

Он двигал шеей взад-вперед, словно разминая усталый позвоночник.

— Я даже не показывал ее мужу. Поставил у стены, напротив своей кровати.

Он кивнул на антресоли.

— Была она со мной или нет, я каждый вечер видел ее портрет, прежде чем уснуть, и утром, просыпаясь. Это было мое любимое полотно. Таких картин я прежде не писал. Я тут ж заставил Рени позировать для следующего.

Он кивнул на дальнюю стену.

— Для этого. Не помню даже, говорил ли я ей, как доволен. Хотя, конечно, говорил. Наверняка я повторял это снова и снова.

Он выловил из стакана кусочек льда и расколол его зубами.

— Как сейчас.

— А что тем временем затевала Рени?

Он махнул рукой.

— Черт, Рени садилась позировать с телефонной трубкой в руке. Голая, даже замерзая, держала позу, но не выпускала и телефон. Я зарисовал ее с телефоном. Жуть. Она смеялась, когда я показал ей набросок. Я тоже смеялся. Пожалуй, я совершенно не обращал внимания, чем она занимается. Никакого. Сука.

— Тем и кончилось?

Он заглянул в пустой стакан.

— Она попросту перестала приходить. К тому времени я показал Ноулсу второй портрет, и он его зацапал. Он был на выставке в ту ночь, когда ее…

— Не похоже на тебя, Джон.

— Что на меня не похоже?

— Ты наконец создал что-то вечное и продал, да еще за полцены?

— Верно, Дэнни. Я был не в себе. Я бы что угодно сделал для Рени. Но мне вдруг стало все равно. Мне казалось, я чем-то обязан этому типу. Черт, я бы и в нормальном состоянии был ему благодарен, что он позволил мне столько месяцев валять свою жену. А новый я хотел избавиться к черту от этого портрета, вместе со всем, что мне о ней напоминало. Кажется, самое малое, что я мог сделать, — это отдать ему обещанную работу. Может, Ноулс и деревенщина, но он только взглянул на портрет и проворно полез за чековой книжкой…

Он остановился. Пьяный или трезвый, Джон держал себя в узде касательно вьетнамских ассоциаций. Он никогда их не использовал.

— Но не скорей, чем Рени от тебя ушла.

— Это точно, — сказал он. — Еще вчера она практически жила здесь. Натягивала чистые одежки из химчистки, разговаривая по телефону с этим Вонгом. А потом раз — и я не могу ее найти. Сотовый телефон отключен. Я сжег ее проклятые тряпки и пустил наброски на растопку.

Он мотнул головой в сторону выхода.

— Прямо там, на улице.

Он кивнул на простреленный портрет.

— Оставил только эту последнюю картину.

— Почему?

Он не ответил.

— Ты ее с тех пор видел?

Он покачал головой.

— Последний раз был последним. Ты там тоже был.

— На твоей презентации. Ты с ней говорил.

— Она была пьяна. И я тоже.

— Она сказала что-нибудь запомнившееся?

— Не много. Я не знал, чего ждать, и, что бы она ни сказала, не был уверен, что смогу это перенести. В тот момент меня здорово встряхнуло. Никогда не видел ее такой пьяной. Мне показалось, ей нужна помощь. И думаю, она готова была попросить меня помочь. Конечно, мне не было интереса ей помогать. Один раз укушен, второй — мазохист, верно? Я уже знал ее — лучше некуда. Как только она меня бросила без объяснений, на середине работы над картиной, у меня шоры упали с глаз, да и пора было, черт возьми. Я увидел все, что она говорила и делала, в другом свете, Дэнни. Это все было… Но дело обернулось забавным образом. В ту ночь, ты помнишь, было полно народу, и надо было заниматься бизнесом. Я вроде как договорился с собой, что отвечу «нет», что бы она ни говорила. Но не могу отрицать, меня к ней тянуло. Я вообразил, что пока она станет проверять, может ли по-прежнему вертеть мною, я смогу выведать, что у нее на уме. Я твердил себе, что если она вздумает попытаться, я разберусь с ней, прежде чем отказать. Как-нибудь выжму из нее. Я не отказался бы от маленькой мести после того, через что она заставила меня пройти. Но она едва принялась за меня, как кто-то или что-то заставило ее передумать. Сомнение отразилось у нее на лице. Я знал ее достаточно хорошо, чтобы его уловить.

— Что заставило ее передумать? Кто-то, кого она увидела в галерее? Чего она хотела?

— Не знаю. Мы в ту минуту погрузились в разговор, остались наедине среди толпы, так сказать. И не думаю, что дело было в чьем-то присутствии, хотя могло быть и так. И не думаю, чтобы она пыталась преодолеть свою привычку использовать мужчин, или в какой-нибудь подобной романтике. И что она стала меня опасаться, тоже не думаю.

— Так в чем же дело?

Он осторожно вздохнул.

— По-моему, Рени понимала, что впуталась в дело не по своим силам. И, думаю, знала, что для того, кого она в это дело втянет, оно тоже окажется не по силам.

— Все равно кого?

— Все равно кого.

Я вспомнил креола с его подручными.

— Ты мог бы ее защитить. Физически, я хочу сказать.

Он покачал головой.

— Я не успел понять, к чему она ведет, как Рени свернула разговор.