Точно посередине заднего бампера виднелась треугольная голубая наклейка с черными буквами.

«Когда я в тебя врежусь, взгляни на меня».

Может быть, его оставила здесь Рени. А может, и не она.

Может быть, его оставил здесь Джеральд. А может, и не он.

Джеральд и Рени мертвы.

Никто, кроме меня, не знал, где машина.

Просто чтобы напомнить себе, что я не какой-нибудь бездомный, я запарковался параллельно проезду прямо перед «бумером», смазав по его переднему бамперу задним бампером пикапа. «БМВ» возопил о насилии.

У этого сорта автомобилей клаксоны не менее визгливые, чем v какого-нибудь «мерседеса». Они орут, словно им проводят операцию на позвоночнике электропилой без наркоза. Фары «бумера» мигали в такт завываниям, как будто татуировочная машинка в тюремной колонии выкалывала на его лакированной коже не тот грех. Совершенно излишняя чувствительность. Я всего-то хотел его взломать. Какой-нибудь вор мог бы и возмутиться.

Сколько бы не разорялся «БМВ», окрестные жители страдают некрозом слухового нерва. Не говоря уж о том, что любой из когорты бумерщиков, потревоженный таким образом, заткнет ухо подушкой и будет дожидаться, пока шум затихнет. Никто не станет вызывать полицию. Местный девиз: «Все ни за кого и никто за всех».

Не говоря уж о том, что мне было бы страшно неловко оказаться единственным в истории человеком, пойманном на взломе машины только потому, что сработала сигнализация.

Я завел свой грузовичок и задним ходом выбрался из тупика на угол Лагуны. Здесь я стал ждать и думать.

Через шестьдесят секунд «БМВ» прекратил истерику и вернулся в состояние торжественного покоя.

Неподалеку, на Ломбард-стрит, есть работающая всю ночь пышечная. Покупаешь коробку пышек и термос, а паршивый кофе тебе наливают в термос бесплатно. Вы по праву можете спросить, зачем кому-то понадобится травить себя чашкой поганого пойла в Сан-Франциско — в городе, молекулярное строение которого включает по кофейне «эспрессо» на каждые сорок ангстрем, где поят кофе таким крепким, что потребителя передергивает от каждой капли напитка — не говоря уже о том, чтобы дать волю тиграм бессонницы. Ответ прост: поскольку они могут себе позволить брать за чашку своего ракетного топлива по три, а то и по четыре доллара, им не приходится работать по ночам. Между тем как тот, кто продает пышки с шоколадной глазурью по дюжине за доллар, должен работать двадцать четыре часа в сутки. Это закон. Это движущая сила капитализма.

Через сорок пять минут я снова остановился перед студией Джона Пленти. Было уже пять утра, но рассветом еще и не пахло.

Две больших бутылки виски — солидная доза, так что я приготовился громко барабанить в дверь, чтобы привлечь внимание Джона. Но от первого же удара дверь широко распахнулась.

Она была не заперта. И даже не закрыта.

Только петли скрипнули.

Я решил, что Джон встряхнулся от меланхолии и собрался с силами, чтобы пригласить одну из многочисленных подружек вместе разгонять тоску и, оставив для нее открытую дверь, сам, чтобы протрезветь, устроил себе инъекцию камфары и ванну со льдом. Просто, правда?

Нет.

Здесь случилась хорошая драка. А после драки — тщательный обыск. Со значительными разрушениями. Трудно было определить, чего лишился Джон после обыска, зато чего он лишился в бою, было очевидно.

Он лежал там, где пал, наполовину сполз на пол со стула, на котором я видел его в последний раз. Кровь на костяшках пальцев влажно блестела в смутном свете. Вместе с клоком волос, зажатых у него в левом кулаке, она должна была обеспечить Кларенса Инга работой.

Джон Пленти был из тех парней, которые сами захотели драться во Вьетнаме. Подобно многим мальчишкам во все времена, он считал, что из него получится хороший вояка. Он записался добровольцем в морскую пехоту, потому что в ней служил его папаша. Потом он добровольно вызывался на рискованные задания и какое-то время специализировался в дальней разведке. Он устраивал взрывы, убивал людей, видел, как люди умирают. Политика Джона не касалась. Он считал своим долгом то, что называло долгом начальство. Он делал все, что мог, а мог он немало.

Где-то на втором сроке что-то изменилось. Можно сказать, известия стали просачиваться из Штатов, где антивоенные протесты попали в программы новостей. Ребята, возвращаясь из отпуска, стали обсуждать с приятелями, что хорошо бы вернуться куда угодно, лишь бы не домой. Выпивка и героин появились в местах, которые едва ли кто-нибудь счел бы подходящими — например, в стрелковых ячейках на периметре. Людям стало наплевать, что станется с ними и с теми, кто рядом.

Джон стал много времени тратить на зарисовки. Быстрые лаконичные наброски друзей, местных крестьян, сгоревших танков, разрушенных здании, но больше всего — людей. Детей и женщин, стариков, солдат и штатских. Он рисовал много портретов пленных. Услышав, что кто-то, кого он рисовал, убит, он перелистывал назад блокнот и ставил вторую дату рядом с первой, добавляя к ней крестик. Сначала крестики были очень простые, всего лишь две черточки. Ко времени окончания его срока они стали более сложными: мальтийские кресты, преувеличенно угловатые, какие он видел в детстве в комиксах на изображениях «Штука» и «Фоккервульфов»; кельтские кресты в круге, старательно заштрихованные так, словно они высечены на древних камнях.

Как-то раз Джон рисовал пехотинца, которого уговорил попозировать. Рисовать модель не в движении, а позирующей было для него еще внове. Паренек собирался послать портрет родным. Они сделали несколько попыток, но Джон никак не мог добиться, чего хотел. Паренек не прочь был сидеть в джунглях по часу в день, потому что, какого черта, он все равно был мертвецки пьян. В их части искусство Джона уже получило известность. Его рисунки украшали солдатскую столовую, и ему не приходилось платить там за пиво. Несколько зарисовок он опубликовал в «Старс энд страйпс»…[18]

Они уже подобрали позу и получили набросок, который понравился обоим. Еще один сеанс, и работа закончена. В сущности, как рассказывал мне совершенно пьяный Джон, портретная часть была готова. Он старался теперь поточнее изобразить листву на заднем плане и так увлекся, что не услышал падения снаряда. А снаряд упал и испарил предмет его рисунка. Попросту стер мальчишку. Прямое попадание.

Джона взрывная волна только приподняла и опустила обратно в нескольких ярдах дальше, контуженного и временно оглохшего. Из ушей текла кровь, он потерял ориентацию, форма немного порвалась, обморок, а в общем он остался цел и невредим.

Ко времени, когда его эвакуировали в тыловой госпиталь, Джон пришел в сознание и рисовал. Кто-то положил блокнот с зарисовками вместе с остальным его имуществом. Однако он оставил в покое портрет и растительность на заднем плане и сосредоточился на кресте.