— Так вы не отрицаете, что занимаетесь врачебной практикой? — даже с некоторым участием спросила следователь. Она наклонилась к Полине, словно стремясь проявить понимание.

— Ничем я не занимаюсь! — возмутилась Полина, поняв, куда клонит следователь. — Помогаю, конечно, советом… А вы бы не помогли? В деревне нет даже захудалого медпункта! Кому давление смерить, кому горло посмотреть… Никто еще в реанимацию не попадал.

Следователь быстро писала за Полиной, а на последнюю фразу заметила:

— Сколько веревочке ни виться…

— Что?

— У вас какой диплом? — поинтересовалась Снежко.

— Мединститут.

— Но врачом не работали?

— Должности врачебной не было. Была ставка фельдшера, я согласилась. А когда ставку сократили, осталась без работы.

— «Осталась без работы, — повторила следователь, не переставая записывать, и, как бы подсказывая Полине, продол-Жила: — И стала практиковать на дому». Так? Жить-то чем-то надо…

— Ничего я не стала! — возмутилась Полина. — Устроилась в Дом культуры. А сельчанам помогаю, только если уж невмоготу.

— Да вы зря кипятитесь, — снова вкрадчиво сказала следователь. — Я ведь понимаю вас… как женщина женщину. Остались одна, с ребенком на руках… Почему и не подработать, если деньги сами в руки идут?

— Вы что? Какие деньги? — задохнулась Полина. — Вы что мне тут шьете? — Она даже вспотела от возмущения. — Вам это Гуськов наплел? Так он зуб на меня имеет, личные счеты у нас…

— Какой зуб? За что? — живо заинтересовалась следователь.

— От него жена сбежала. А он думает, что это я ей побег организовала.

— От него жена сбежала? — У следовательницы в глазах мелькнул живой интерес. — Надо же! Да это просто приключенческий фильм какой-то… И что? С любовником?

Полина вдруг увидела эту бабу с новой стороны. Злобная бабенка, без личной жизни, поэтому чужая вызывает такой нездоровый интерес. Чем-то ее собственная не устраивает, и она теперь кипит, злобствует. От сделанного открытия Полине стало как-то тоскливо.

— Это к делу не относится! — отрезала Полина.

— Ну почему же? — с плохо скрываемым тайным злорадством заговорила Снежко. — К вашему делу теперь многое может отнестись. Если вы на самом деле так активны, как об этом говорят, то много у себя в селе могли… натворить. Есть сведения, что в ваше дежурство на дискотеке в клубе кто-то чуть не умер…

— Ну, это уже перебор, знаете! — возмутилась Полина. — Думаете, я не знаю, как это дело затеяно? Только вчера Гуськовой плохо стало, а сегодня за мной приехали. Это противозаконно, любому понятно.

— А что же — ждать, когда вы еще полдеревни уморите? Знахарка…

— А вы не оскорбляйте меня! — возмутилась Полина. — Гуськовы вам заплатили? Ну и отрабатывайте свое! А оскорблять меня не надо!

Полина понимала, что так говорить не следует, но внутри у нее отключились тормоза. Она терпеть не могла таких вот, как эта Снежко. Она устала с ней общаться.

— Да как вы смеете? — Дама за столом покраснела до корней волос, тяжело задышала. — Во взяточничестве меня обвиняете? Да это… Да за такое… Да из-за таких, как вы, люди и умирают! Тоже мне — врач! Ее от работы отстранили, а она лезет! Ну ничего! Мы тебе пыл-то охладим!

Полина молча наблюдала за следовательницей. Как та распалилась, вспыхнула на ровном месте. Значит, в точку она, Полина, попала. Наступила на больную мозоль.

— Не называйте меня на ты, будьте любезны, — отчеканила Полина. — Уже хотя бы потому, что я старше вас.

— Хамка! — взвизгнула Снежко и повисла над столом. — Петров!

Вошел молоденький милиционер. Поскольку Полина сидела абсолютно невозмутимая, он удивленно вытаращился на следователя.

— Уведи эту хамку в изолятор! Пусть посидит немного, поостынет! Много о себе воображает!

— Но… — замялся Петров.

— Ты слышал, что я сказала? Повторить?

На Снежко А.Н. было жалко смотреть. Всю ее как-то перекособочило, бедную. Полина молча поднялась и пошла за милиционером.

«Ну вот, — думала она, — ив КПЗ доведется посидеть…» Больше никаких мыслей у нее не возникло, пока она шла за лейтенантом Петровым по длинному коридору, пока он открывал и закрывал решетки. Был конец рабочего дня, народу в отделе почти не было, и все происходило как-то буднично, совсем прозаично. Открылась дверь камеры, Полина вошла, дверь закрылась. Она услышала поворот ключа. Вот и все. Теперь у нее появилось время о многом подумать основательно.

* * *

В жизни Любавы Кольчугиной ничего особо не изменилось с того времени, как ее в последний раз посетил Семен. И все же, уходя, она стала оставлять ключ на прежнем месте. Будто из суеверия. В сарае за дверью, на гвоздике.

Возвратившись однажды вечером с работы, она увидела синий грузовик, который спокойно стоял посреди двора, как и раньше. Дверь дома была открыта. Войдя, она увидела рабочие ботинки Семена. Прошла на кухню. Потрогала чайник — горячий. Села, посидела. Дома было тихо. Любава подумала, что Семен, наверное, в дочкиной комнате, за компьютером. Играет. У самой у нее никогда даже мысли такой не возникало — поиграть в эти стрелялки-догонялки. Но за свою жизнь она сделала вывод: мужчины как дети. Во всем как дети, с этим надо считаться. Она возилась внизу, не поднимаясь в дочкину комнату. Решила вопросов Семену не задавать. Вести себя как ни в чем не бывало.

Но все же не удержалась. Ужин погрела, он не спускается. Сериал посмотрела, как обычно. Наверху — молчок. Поднялась наверх — точно, сидит перед экраном, в самолетики играет.

— Ты насовсем или в гости? Поиграть? — спросила Любава.

Семен дернул плечом:

— Як себе домой пришел.

— Вижу. Поэтому и интересуюсь: надолго? Или временно?

— Как получится, — буркнул Семен и сразу же перешел в наступление. — Или мое место уже занято?

Любава пожала плечами неопределенно, села на дочкину кровать.

— Не думал же ты, Сема, что я одна тут останусь век вековать? Я себе цену знаю. И желающие найдутся.

— Еще бы! — не без яда подхватил Семен. — Желающие… Фиг ли не найтись на все готовое! Домина-то вон какой, гараж, постройки… Все новое…

— Так тебе постройки, что ли, стало жалко, — усмехнулась она, — что ты вернулся?

— Что ты начинаешь? — сощурился Семен. — К слову прицепилась! Постройки! Сама-то как грузовик отвоевывала, забыла? Постройки… Сам строил, можно понять.

— Ничего не прицепилась, — спокойно промолвила Любава. — Если есть за что цепляться, почему же не цепляться-то? Я это очень даже понимаю. Нажитое жалко бросать, я знаю. И не к тому этот разговор завела, чтобы упрекнуть тебя. А к тому, Сема, что сразу хочу все по местам расставить: вернулся жить — живи. А если думаешь все же бегать к ней потихоньку, то сразу уходи. Я лучше твою долю от квартиры выплачу, чем терпеть это. Мне такого счастья не надо, я обдумала это.