— Быть не может… — выдохнул Джейсон.

От его взора не ускользнуло, как вздрогнула девушка, услышав фамилию «Богданова». Все понятно — Денис Немкин, даром что принадлежит к категории прожженных плутов, умеющих и черта обвести вокруг пальца, попал также и в категорию тех несчастных, которых обвела вокруг пальца эта опасная красотка.

— Он не верит, что нам удалось! — воскликнул Немкин. — Покажи ему!

Соня вприщур глянула на Джейсона и вдруг резко распахнула свой мягкий черный жакет. Под жакетом оказалась блузка, которую Соня неторопливо начала поднимать…

Джейсон невольно качнулся, однако вместо белого нагого тела, кое он неоднократно вожделел в грешных снах, его взору открылось буйное пламя костра, на который была водружена старинная ладья. Сквозь клочья дыма слабо выступали очертания фигуры воина, который был водружен на ладью вместе со всем своим вооружением, а на переднем плане…

— «Прощание славянки»! — восторженно простонал Джейсон.

— Оно самое! Оно самое! — вскричал Денис, стаскивая с Сони полотно и раскладывая его на смятом покрывале кровати. — Мистер Полякофф, диар сэр, вы видите — дело сделано! Надеюсь, созерцание этого шедевра хоть в малой степени искупит ту маленькую неприятность, в которую вы были вовлечены по вине Лидочки…

Джейсон с трудом оторвал взор от прекрасного лица на полотне и обменялся невообразимо быстрым взором с Соней.

Вот это женщина! В ней нет ни грамма страха, что сейчас ее обман будет открыт! Бледное лицо порозовело от возбуждения, губы приоткрылись.

— А я думала, вы первый раз в России, мистер Полякофф.

— Это так, — отозвался со сдержанным полупоклоном Джейсон, у которого глаза так и разбегались, на кого смотреть: на живую, настоящую Соню — или на ее прекрасное воплощение, созданное за несколько деятилетий до ее рождения.

— Странно… — протянула молодая женщина. — Каким же образом вы узнали это имя — Соня Богданова?

Ого! Джейсон даже отпрянул. Девушка, значит, любит играть с огнем? Ну что ж, выпад противника сделан, надо отвечать.

— О… Соне Богдановой я узнал из ее собственных писем, — со сдержанным ехидством ответил Джейсон. — А о ее дальнейшей судьбе — от некоего господина Аверьянова.

— Что?! — Соня и Денис разом уставились на Джейсона — разом и с одинаковым изумлением.

И вопросили хором: — Откуда вы знаете Костю Аверьянова?

Странно… Видимо, все-таки удар головой не прошел бесследно для Джейсона. Почему-то ему почудилось, что Соня и Немкин заговорили не на два, как следовало бы, а на три голоса.

Растерянно вглядываясь в их лица, он вдруг заметил за их спинами в полутьме коридора какое-то движение. И отпрянул, едва подавив желание перекреститься: Соня Богданова как бы раздвоилась! На полшага позади первой стояла еще одна Соня — одетая, правда, в очень открытый алый сарафан, а не в строгий черно-серый костюм, но за исключением этого схожая с первой, как хорошая авторская копия картины схожа с ее оригиналом. Шея ее была повязана легким белым шарфиком. Рядом с этой новой Соней маячил какой-то высокий субъект в синей робе с надписью «Скорая помощь».

Последним на сцене появился чрезвычайно тощий молодой человек в долгополой джинсовой куртке и с невообразимой шевелюрой. Взгляд его светлых глаз мгновенно приковался к «Прощанию славянки». Всплеснув руками, лохматый шагнул вперед, промолвил с поразившим Джейсона умилением:

— Так вот ты какой, цветочек аленький… — И сделал движение схватить полотно.

И только тут до Джейсона дошло, что Соня, которую называли Лидой, и Денис Немкин, войдя, оставили дверь открытой. Таким образом, реальность вновь совпала с выдумкой!

Из дневника З.С., Харьков, 1920 год

Зачем я эти записки начала, зачем себя мучаю понапрасну? Иной раз Бога молю о беспамятстве: только бы не вспоминать прошлое, не переживать снова и снова то, что нельзя вернуть.

Мне всегда казалось, что быть любимой и быть влюбленной — это счастье, я была всегда как в чаду, не замечая жизни вокруг, и была счастлива, хотя знала и печаль и слезы… Как горько сознавать, что впереди для меня ничего, кроме одиночества и тоски, нет, потому что потеряла я единственного человека, любовью к которому жила!

Настолько мысли обо всем этом меня замучили, настолько жажда смерти стала одолевать, что я поняла однажды: рано или поздно я поддамся горю и уйду к Борису. Ну а дети? А мама? Ведь у них нет никого, кроме меня, — никого, кто накормит, приласкает, устроит, выучит… Понимаю, что Борис мне не простил бы смерти, не простил бы, что я детей бросила. Но мне надо было это ощущение все же пережить, чтобы душой воскреснуть.

А этой ночью приснился мне Париж, и карнавал на Бульварах, и та пара, благодаря которым я прочитала Ибн-Фадлана… И я поняла, что напишу картину про те похороны, про тот костер, про любовь, которая смерть пересилит самопожертвованием. Красок нет, я начала делать эскизы в карандаше, и вот приходит ко мне сын Саша и начинает расспрашивать, что эта картина значит и почему она такая странная. Я рассказала ему про арабского путешественника и похороны руса.

— Значит, эта девушка сейчас умрет? — спрашивает сын.

— Да, — говорю.

— Но у нее твое лицо! — кричит он. — Значит, ты тоже умрешь?!

У него началась страшная истерика, небывалая, я даже представить себе ничего подобного от него не могла! Сбежались остальные, прибежала мама… Они так плакали, так умоляли, они заставили меня поклясться, что у женщины, которая готова будет умереть вслед за мужем, не будет моего лица.

Я дала слово. Картину, конечно, напишу, но лицо… не знаю, чье будет у нее лицо, у той женщины, которая стоит перед костром и прощается с жизнью… у той славянки… Пока не знаю.

* * *

— Аня, Аня, ну что ты… — укоризненно простонал Дима, и она очнулась, устыдившись дурацкого, оскорбительного подозрения, которое вдруг промелькнуло в голове.

— Я оговорилась, — хмыкнула между тем Ирка, с очевидным удовольствием наблюдавшая за Аниным потрясением и с явным огорчением — за ее скорым прозрением. — Мне бы следовало сказать — как приеду к бабушке с деньгами и детьми…

С детьми! Сердце Ани пропустило один удар, другой, потом слабо трепыхнулось — ноющим, тяжелым комом. Ирка приехала забрать девочек. Лидочку забрать!

Не будет этого. Не будет.

— Ну, моя милочка, или то, или другое, — чужим, негнущимся голосом выговорила Аня, не понимая, откуда берутся силы не просто выговорить хоть слово — но говорить веско, твердо, даже с насмешкой. — А ведь ты уже порядком потратилась на всю эту чушь. Кстати, у этой Ковальчук есть на самом деле дочь, которая учится на биофаке, или это очередная выдумка? Дима, ты помнишь такую?

— Да разве их всех упомнишь… — снова простонал Дима, и Аня поняла, что на мужа рассчитывать нечего. В битве за дочерей она сойдется с Иркой один на один. Или одна на одну? Эта лингвистическая нелепость заставила ее внезапно усмехнуться, что, безусловно, было расценено Иркой, как выражение глубокого пренебрежения, и заставило выйти из себя: