зарываться в прошлое». Сама она публиковала рассказы и очерки на современном материале, поднимая вопросы морали и нравственности. Константин Андреевич понимал важность современной тематики, но осилит ли он ее?

— Конечно, — отвечал он Антонине Григорьевне, — читатель ждет от нас произведений в первую очередь о нем самом. Да ведь и в прошлом ему разбираться нужно, чтобы понять окружающее и видеть перспективы будущего. Вон на съезде писателей РСФСР говорилось, например, о «зияющем провале» в нашей нынешней художественной литературе, почти не освещающей историю русской революционной интеллигенции. Горький создал классический тип русского буржуазного интеллигента, Клима Самгина, а много ли в нашей литературе типов интеллигентов-большевиков, изображенных с такой же полнотой? Кому же закрывать эту брешь? Молодому поколению писателей или тем «старикам», которые сами были причастны к истории революционной интеллигенции? Один из таких стариков я. Наконец, я все-таки был историком, зачем же мне бросать на ветер свои знания? Я обязан попытаться хотя бы частично закрыть, так сказать, своим телом эту «амбразуру»… Пусть пишут о нынешней жизни, кто помоложе и лучше меня ее знает.

Николай Севастьянович, не переставая принимать близко к сердцу Костины литературные замыслы, сказал однажды:

— Вы изучали Ленина, по его произведениям составили хрестоматию, его выступления слушали. Почему бы вам не посвятить себя книге о нем? Ведь пишут же другие, меньше вас о нем знающие.

— Пусть пишут, — отвечал Пересветов. — Значит, уверены, что могут его написать, а я не уверен.

— Вы считаете, чтобы написать великого человека, нужен великий писатель?

— Во весь рост написать?.. Горький и тот оставил нам о Ленине только мемуарный очерк. Я еще мог бы писать Ленина извне, со стороны его слов, отдельных поступков, но чувствовать и мыслить за него, без чего объемный портрет создать трудно, вести так называемый внутренний диалог или монолог Ленина, на что отваживаются некоторые авторы, — это я не считаю для себя возможным.

— А вы пробовали?

— Нет, и не хочу пробовать. Чтобы не сфальшивить. Я понимал Марию Ильиничну, когда она при мне однажды выразилась примерно так: «Володя бывал очень разный, хоть и оставался всегда самим собой. Вряд ли это сможет точно передать актер, даже самый талантливый. Создадут одностороннего человека и будут его играть, а Володя был шире…»

— Я думаю, — сказал Николай Севастьянович, — поживи Алексей Максимович подольше, он написал бы нам Ленина во весь рост.

— Возможно. Он-то знал его не так, как мы с вами. И все-таки как раз пример Горького учит писателей ответственности за свое печатное слово. Смотрите, ведь он прожил после Октября девятнадцать лет, горой стоял за Советскую власть и за нашу страну в своих статьях, — а художественную советскую тематику все еще только вынашивал. В пьесах и в «Климе Самгине» дальше тысяча девятьсот семнадцатого, к сожалению, не успел шагнуть…

В одном Константин не решился признаться старому писателю: что он завидует смелости тех, кто берется писать о Ленине.

Наконец пришло решение: он сделает Сергея делегатом X съезда партии, участником подавления кронштадтского контрреволюционного мятежа!

Сам Константин ни на X съезде, ни на кронштадтском льду не бывал, но что за беда? Слышал рассказы участников событий, а главное, первые месяцы двадцать первого года в его памяти живы, точно вчерашний день. Навязанная партии Троцким дискуссия о роли профсоюзов, переход к новой экономической политике — именно в этих событиях испытывалась Костина верность ленинскому учению, именно тогда он идейно взрослел и сумеет раскрыть перед читателем Сережины переживания. В каком-то эпизоде сумеет свести его с Владимиром Ильичом…

«Кронштадтскую» тему Костя издавна считал непреходяще современной, пока остается опасность чуждых классовых влияний на коммунистов. В институтские времена мечтал посвятить ей когда-нибудь монографию, может быть, диссертацию; не выкроил досуга, — ну что же, напишет теперь роман. А в третьем романе о Сергее, если удастся его написать, проведет Сережу через перипетии позднейшей борьбы партии за ленинское учение против троцкистов…

Он поделился созревшим замыслом в письме к Феде и встретил с его стороны полную поддержку. Федор звал его в Ленинград, обещал свести с участниками подавления мятежа, свозить в Кронштадт. Сам Лохматов в двадцать первом году дрался с бандитами-антоновцами на Тамбовщине.

Пересветов с жаром принялся за изучение исторических источников, посещал библиотеки, архивы, съездил в Ленинград, побывал в Кронштадте. В городе Ленина многое напомнило ему бурный 1926 год, когда он работал в «Ленинградской правде». Захотелось наведаться на памятный ему по борьбе с зиновьевской оппозицией Кировский завод, в двадцатых годах еще носивший имя Путиловский. Федора Ивановича Лучкова, путиловца и балтийского моряка, с которым Костя прошел по фронтам гражданской войны, уже не было в живых, о его гибели от фашистской бомбы во время блокады Пересветов знал от сестры. Но теперь по телефону ему сказали, что сын Лучкова, инженер, работает начальником одного из цехов.

— Алексей Федорович наш, заводской, — говорили ему в парткоме. — Отец привел его к нам мальчонкой, отдал в фабзайчата, в ученики; Леша у нас рабочим стал, потом заочно институт окончил… Он член нашего партийного комитета.

Созвонившись с Лучковым-сыном, Константин по его приглашению приехал на завод. Алексей помнил рассказы отца про «теорика» — комиссара батальона, которым Лучков командовал. Отцовских усиков колечками сын не носил, лицо его было гладко выбрито; в вырезе теплого свитера (дело было зимой) виднелся узел цветного галстука. «Вот уж чего его отец сроду не надевал», — с внутренней улыбкой подумал Костя. Ростом Алексей хоть и был невысок, коротышкой все же не выглядел. Такой же смуглый и чернобровый, унаследовал и отцовскую ширину плеч; в фигуре была основательность, но в движениях медлительность, чуждая стремительному живчику, его отцу. Медлительность эта напомнила Константину его собственного сына, Владимира, и он опять мельком сказал себе: «Дети непохожими на нас растут…»

Он считал, что ему самому лично из двух необходимых большевику качеств — революционный размах и деловитость — второго определенно недостает, и с удовлетворением отмечал его у представителей нового поколения. Алексей Лучков производил впечатление человека в высшей степени делового. Пока они сидели за столом в его кабинете, то и дело раздавались позывные гудки зуммера; начальник цеха брал телефонную трубку и, выслушав подчиненного, отдавал краткие точные распоряжения, не повышая голоса и не теряя нити разговора с гостем.

В цехах бывшего Путиловского завода, по которым Алексей Федорович его провел, на их глазах сошел с конвейера великан «Кировец». Рядом с ним его заводской родоначальник «Фордзон-Путиловец» 1924 года выглядел бы, как лилипут перед Гулливером. Потомок нес в себе не десятки, а сотни лошадиных сил. На Костиных глазах огромные, толстые, раскаленные докрасна железные балки