Гарри закончил. Председательствующий прочел отзывы. Приятные отзывы, ничего не скажешь (кто же станет неприятные представлять на защиту?). Для меня серьезной неожиданностью было лишь то, что и Аркадий Аркадьевич дал отзыв. Затем были выступления официальных оппонентов. Известно, что такое официальный оппонент: он, чтобы оправдать свое название, отмечает некоторые недоделки, некоторые несоответствия, „а в целом работа соответствует… автор заслуживает…“. Впрочем, не буду грешить: оппонент из Москвы очень квалифицированно поиздевался над всеми положениями диссертации и дал понять, что ее можно раздолбать, но он сделал это настолько тонко и осторожно, что его вряд ли понял сам Гарри; „а в целом работа заслуживает…“.

И наконец: „Кто желает выступить?“ Обычно к этому времени все чувствуют отвращение к происходящему, никто ничего не желает, диссертант благодарит – все.

Завлабораторией В. Кривошеин сделал глубокий вдох и выдох (к этому времени я осознал, что скандал получится серьезный) и поднял руку. Гарри Харитонович был неприятно поражен. Я, как и он, говорил 20 минут и в развитие своих доводов передавал членам совета журналы, монографии, брошюры, в которых излагались без ссылок на Хилобока защищаемые им результаты; затем воспроизвел на доске его схему… не важно, чего именно, тем более что единственным достоинством ее была „оригинальность“, и доказал, что поскольку… то схема на частотах требуемого диапазона работать не будет. В зале стало шумно.

Затем выступил кандидат наук Валерий Иванов, прилетевший (не без моего звонка) из Ленинграда. Он тоже уточнил приоритетные данные и разобрал „оригинальную“ часть диссертации; речь Валерки была исполнена эрудиции и тонкого юмора. В зале стало еще бодрее – и пошло!

Мой старый знакомец Жалбек Балбекович Пшембаков стал уточнять у Гарри: как же в схеме № 2 осуществляется… (об этом тоже не стоит). Хилобок не знал как, но попытался отбиться порцией разжижающей мозги болтовни. За ним вступили в интересный разговор другие работники КБ. В заключение выступил главный инженер КБ, профессор и лауреат… (его фамилию не рекомендовано упоминать всуе). „Мне с самого начала казалось, что здесь что-то не то“, – начал он.

Словом, не помогла Хилобоку первая форма: раздолбали его диссертацию, как бог черепаху! На Гарри жалко было смотреть. Все расходились по своим делам, а он скалывал с доски роскошные ватманы – и упругие листы, свертываясь, били его по усам. Я подошел помочь.

– Спасибо уж, не надо, – пробурчал Хилобок. – Что – довольны? Сами не защищаетесь и другим не даете. Легко живете, Валентин Васильевич, природа наделила вас способностями…

– Хорошенькое дело, легко! – опешил я. – Зарплата в два раза меньше, чем у вас, отпуск тоже. А работы и забот сверх головы…

– Сами себе прибавляете забот-то, зачем вам было в это дело вмешиваться? – Гарри, сворачивая листы, взглянул на меня многообещающе и зло. – Об институте надо думать, не только о себе да обо мне… Ну да не здесь нам об этом говорить!

Это уж как водится. Но все равно: я сейчас себя удивительно хорошо чувствую. Такое ощущение, что сделал если не более значительное, то, несомненно, более нужное дело, чем наше открытие: прищемил гада. Значит, можно? И не так страшно, как казалось. Теперь и за будущее нашей работы как-то не так опасаюсь. Можно одолевать и такие проблемы».

– А на работу это все-таки повлияло… – пробормотал Онисимов-Кривошеин, наблюдая за «машиной-маткой». – Э, да что только не влияет на работу!

«29 мая. Сегодня был вызван пред светлы очи Азарова. Он только вернулся из командировки.

– Вы понимаете, что вы наделали?

– Но, Аркадий Аркадьевич, ведь диссертация…

– Речь идет не о диссертации Гарри Харитоновича, а о вашем поведении! Вы подорвали престиж института, да как подорвали!

– Я высказал свое мнение.

– Да, но где высказали? Как высказали?! Неужели трудно понять, что во внешней организации вы не просто инженер, который стремится свести… э-э… научные счеты с кем-то (ну, Гарри накапал!), а представитель Института системологии! Почему вы не высказали свое мнение на предварительной защите?

– Я не знал о ней.

– Все равно вы могли даже после нее изложить свое мнение моему заместителю – оно было бы учтено! – (Это Вольтамперновым-то!)

– Оно не было бы учтено.

– Я вижу, мы не договоримся. Какие у вас планы на дальнейшее?

– Увольняться не собираюсь.

– Я вам этого и не предлагаю. Но мне кажется, что вам еще рано руководить лабораторией. Ученый, работающий в коллективе, должен учитывать интересы коллектива и уж во всяком случае не наносить ему вред своими действиями. Полагаю, что на предстоящем конкурсе вам трудно будет пройти на должность заведующего лабораторией… Все. Я вас не задерживаю.

Вот так. Сейчас по всему институту раздается оскорбленное индюшиное болботанье: „Инженер против кандидата! Супротив доктора!“ Стараниями Гарри дело представляется так, будто я сводил с ним счеты. Вспоминают старые мои грехи: выговор, аварию в лаборатории Иванова (завхоз Матюшин носится с идеей взыскать с меня деньги за нанесенный ущерб). Спохватились, что я не представил годовой отчет о работе, хотя тема 154 кончается лишь в этом году. Поговаривают, что надо образовать комиссию по проверке работы лаборатории.

Недоброжелатели кричат, доброжелатели шепчут сочувственно и с оглядочкой: „Здорово ты Хилобока приделал… Так ему, болвану, и надо… Ну, теперь тебя съедят…“ И советуют, куда перейти. „Так вы бы вступились!“ – „Ну, видишь ли… – разводит руками тот же теплый парень Федя Загребняк. – Что я могу? Это же не моя специальность…“

Все-таки гнусная жизнь у узкого специалиста. Сытая, обеспеченная, но гнусная. Все его жизненные интересы сосредоточены вокруг каких-нибудь там элементов пассивной памяти, да и то не любых элементов, а на криотронах, да и то не на любых криотронах, а пленочных, да и то не из любых пленок, а только из свинцово-оловянных… Рабочий, крестьянин, техник, инженер широкого профиля, учитель и даже канцелярист могут найти приложение своим силам и знаниям во множестве занятий, предприятий и учреждений, а этими треклятыми пленками занимаются в двух-трех институтах на весь Союз. Куда деваться в случае чего бедному Феде? Сиди и не чирикай… В сущности, узкая специализация – это способ самопорабощения. Поэтому у нас, в среде узких специалистов, почти никогда не бывает, чтоб все за одного (кроме случаев, когда этот один – Азаров); все на одного – это другое дело, это легче. Поэтому и разгораются страсти при каждом нарушении научной субординации.

„Это ж каждого так могут провалить!“ – возопил Вольтампернов. И пошло…

Ладно, перетерпим. Выстоим. Главное – дело сделано. Я ведь знал, на что иду. Но противно. Сил нет как противно…»

Онисимов погасил папиросу, впился взглядом в машину. В расположении шлангов что-то медленно и неощутимо изменилось. Они будто напряглись. По некоторым прошла дрожь сокращений. И – Онисимов даже вздрогнул – первая капля из левого темно-серого шланга звонко ударилась о дно бака.