Онисимов приставил к баку лесенку, взобрался по ней. Подставил ладонь под шланг. За минуту в нее набралась лужица густой золотистой жидкости. Под ней, как под увеличительным стеклом, вырисовывались линии кожи. Он сосредоточился: кожа исчезла, обнажились красные волоконца мышц, белые косточки фаланг, тяжи сухожилий… «Ах, если бы они это знали и умели, – вздохнул он, – опыт пошел бы не так. Не знали… И это повлияло».

Он выплеснул жидкость в бак, опустился на пол, вымыл руку под краном. Звон капель из всех шлангов теперь звучал по-весеннему весело и дробно.

– Работа! Крепка же ты, машина, – с уважением сказал Онисимов-Кривошеин. – Крепка, как жизнь.

Ему явно не хотелось уходить из лаборатории. Но, взглянув на часы, он заспешил, надел пиджак.

– Доброе утро, Матвей Аполлонович! – радостно приветствовал его Хилобок. – Уже работаете? Я вот вас дожидаюсь, сообщить хочу. – Он приблизил усы к уху Онисимова. – Вчера в квартиру Кривошеина эта… женщина его бывшая приходила, Елена Ивановна Коломиец, что-то взяла и ушла. И еще кто-то там был, всю ночь свет горел.

– Понятно. Хорошо, что сообщили. Как говорится, правосудие вас не забудет.

– Что ж, я всегда пожалуйста. Мой долг!

– Долг-то долг, – голос Онисимова стал жестким, – а не движут ли вами, гражданин Хилобок, какие-либо иные привходящие мотивы?

– То есть какие такие мотивы?

– Например, то, что Кривошеин провалил вашу докторскую диссертацию.

Лицо Гарри Харитоновича на мгновение раскисло, но тут же выразило оскорбленность за человечество.

– Вот люди, а! Уже успел кто-то сообщить… Ну что у нас за народ такой, вы подумайте, ах ты, ей-богу! Ну что вы, Матвей Аполлонович, как вы могли сомневаться, я от чистого сердца! Да не так уж сильно повлиял Кривошеин на защите, как вам рассказали, там посерьезней его специалисты были, и одобряли многие, а он, известно, завидовал, ну и, конечно, порекомендовали доработать, ничего особенного, скоро снова буду представлять… Ну, впрочем, если у вас ко мне есть недоверие, то смотрите все сами, мое дело сказать, а там… Всего вам доброго!

– Всего хорошего.

Гарри Харитонович удалился вне себя: и с того света достает его Кривошеин!

– Крепко вы его, товарищ капитан! – одобрил старшина.

Онисимов не услышал. Он смотрел вслед Хилобоку.

«…Все одно к одному. Поневоле раздумаешься: а стоит ли? Давай напрямую, Кривошеин: ведь можешь гробануться в этом опыте. Очень просто, по своей же статистике удачных и неудачных опытов. Наука наукой, методика методикой, но с первого раза никогда как следует не получается – закон старый. А ошибка в этом опыте – неиспорченный образец.

Ведь выходит, что я полезу в бак просто как узкий специалист по этому делу. Такая у меня специальность – как у Феди Загребняка криотронные пленки. Но могу и не лезть, никто не заставит… Смешно: просто из-за неудачно сложившейся специальности погружаться в эту сомнительную среду, которая запросто растворяет живые организмы! Из-за людей? Да ну их! Что мне – больше других надо? Буду жить спокойно и для себя. И будет хорошо.

…И все станет ясно – последней холодной ясностью подлеца. И всю жизнь придется оправдывать свое отступление тем, что все люди такие, не лучше тебя, а еще хуже, все живут только для себя. И придется поскорее избавиться от всех надежд и мечтаний о лучшем, чтобы не напоминали они тебе: ты продал! Ты продал и не вправе ждать от людей ничего хорошего.

И тогда совсем холодно станет жить на свете…»

Старшина Головорезов что-то спрашивал.

– Что?

– Я говорю, смена скоро будет, товарищ капитан? Ведь в двадцать два ноль-ноль заступил.

– Неужели не выспались? – весело сощурил на него глаза Онисимов. – Час-полтора поскучать вам еще придется, потом снимут – обещаю. Ключи я возьму с собой, так надежнее. Никого сюда не пускайте!

Окна кабинета Азарова выходили в парк. Были видны верхушки лип и поднимающийся над зеленью серый в полосах стекла параллелепипед нового корпуса. Аркадию Аркадьевичу никогда не надоедало любоваться этим пейзажем. По утрам это помогало ему прогнать неврастению, прибавляло сил. Но сегодня, взглянув в окно, он только кисло поморщился и отвернулся.

Возникшее вчера чувство одиночества и какой-то вины не проходило. «Э! – попытался отмахнуться Азаров. – Когда кто-то умирает, чувствуешь себя виноватым уже оттого, что остался жив. Особенно если покойник моложе тебя. А одиночество в науке естественно и привычно для каждого творческого работника. Каждый из нас знает все ни о чем – и каждый свое. Понять друг друга трудно. Поэтому мы часто заменяем взаимопонимание молчаливым согласием не вникать в дела других… Но что же знал он? Что делал он?»

– Можно? Доброе утро, Аркадий Аркадьевич! – Хилобок приблизился по ковру, распространяя запах одеколона.

…Намек Онисимова взволновал Гарри Харитоновича; ему пришло в голову, что могут истолковать, будто он сводил счеты с Кривошеиным из-за диссертации, будто травил его и тем способствовал его смерти. «Известно, когда человек погиб, всегда виноватого ищут. А у нас могут, у нас народ такой…» – затравленно думал доцент. Он еще не знал точно, чего и кого именно ему нужно бояться, но бояться надо было, чтобы не дать маху.

– Так, значит, я вот подготовил проектик приказа, Аркадий Аркадьевич, относительно происшествия с Кривошеиным, чтобы, значит, все у нас относительно него… и этого происшествия было оформлено как полагается. Здесь всего два пункта: относительно комиссии и относительно прикрытия лаборатории, ознакомьтесь, пожалуйста, Аркадий Аркадьевич, если вы не возражаете…

Хилобок склонился над лакированным столом, положил перед академиком лист бумаги с машинописным текстом.

– Так, значит, в состав комиссии по расследованию этого происшествия я записал товарища Безмерного, инженера по технике безопасности, ему по штату такими делами положено заниматься, хе-хе… Ипполита Илларионовича Вольтампернова – как специалиста по электронной технике, Аглаю Митрофановну Гаражу – как члена месткома по охране труда, Людмилу Ивановну из канцелярии в качестве технического секретаря комиссии… ну и сам возглавлю, если вы, Аркадий Аркадьевич, не будете возражать, возьму на себя и эту обузу, хе-хе! – Он осторожно взглянул на академика.

Аркадий Аркадьевич рассматривал своего верного ученого секретаря. Доцент был, как всегда, тщательно выбрит и отутюжен, тонкий алый галстук струился по накрахмаленной рубашке, как кровь из перерезанного воротником горла, но почему-то и вид, и хорошо поставленный голос Гарри Харитоновича внушали академику глухое отвращение. «Этот легкий трепет передо мной… эта нарочитая унтер-офицерская придурковатость… Ведь понятен ты, Гарри Харитонович, насквозь понятен! Может, именно потому я и держу его при себе, что он понятен? Потому что от него нельзя ждать ничего неожиданного и великого? Потому что цели его ясны? Когда цели функциональной системы понятны, ее поведение в тысячи раз легче предвидеть, чем когда цели неизвестны, – есть такое положение в системологии… Или мне просто нравится ежедневно осознавать себя в сравнении с ним? Может быть, именно от этого и возникает одиночество, что окружаем себя людьми, над которыми легко возвыситься?»