…Кравец Виктор, который ездил на 18-й километр за останками мотоцикла, до сих пор крутит головой:

– Счастливо отделался, просто на удивление! Если бы ты шел на семидесяти, то из останков „явы“ я сейчас бы сооружал памятник, а на номерном знаке, глотая слезы, выводил: „Здесь лежит Кривошеин – инженер и мотоциклист“.

Да, но если бы я шел на семидесяти, то не врезался бы! Интересно, как произвольные обстоятельства фокусируются в фатальный инцидент. Не остановись я в лесу покурить, послушать кукушку („Кукушка, кукушка, сколько лет мне жить?“ – она накуковала лет пятьдесят), пройди я один-два поворота с чуть большей или чуть меньшей скоростью – и мы разминулись бы, умчались по своим делам. А так – на ровной дороге при отличной видимости – я врезался в единственную машину, что оказалась на моем пути!

Единственное, что я успел подумать, перелетая через мотоцикл: „Кукушка, кукушка, сколько лет мне жить?“

Поднялся я сам. У „москвича“ был выгнут салатный бок. Перепуганный водитель утирал кровь с небритой физиономии: я выбил локтем стекло кабины – так ему и надо, болвану! Моя бедная „ява“ валялась на асфальте. Она сразу стала как-то короче. Фара, переднее колесо, вилка, трубка рамы, бак – все было разбито, сплюснуто, исковеркано.

…Итак, начальную скорость 17 метров в секунду я погасил на отрезке пути менее метра. При этом мое тело испытало перегрузку… 15 земных ускорений! Ого! Нет, какая все же отличная машина – человек! Мое тело меньше чем за десятую долю секунды успело извернуться и собраться так, чтобы встретить удар выгоднейшим образом: локтем и плечом. А Валерка доказывал, что человек не соответствует технике. Это еще не факт! Ведь если перевести на человеческие термины повреждения мотоцикла, то у него раздроблена „голова“, переломаны „передние конечности“, „грудная клетка“ и „позвоночный столб“. Хорошая была машина, сама на скорость просилась…

Правда, мое правое плечо и грудь испытали, видимо, большую перегрузку. Правую руку трудно поднять. Наверное, треснули ребра.

Ну вот, все одно к одному. Теперь есть что исправлять в жидкой схеме „машины-матки“ – и не внешнее, а внутри тела. В этом смысле „москвич“ подвернулся кстати. Сработает на науку…»

Милиционер Гаевой сидел в дежурке и, изнемогая от чувств, писал письмо на бумаге для объяснений. «Здравствуйте, Валя! Это пишет вам Гаевой Александр. Не знаю, помните вы меня или не совсем, а я так не могу позабыть, как вы смотрели на меня около танцплощадки при помощи ваших черных и красивых глаз, а луна была большая и концентрическая. Дорогая Валя! Приходите завтра вечером в парк имени тов. Т. Шевченко, я там дежурю до 24.00…»

Вошел Онисимов, брови у него были строго сведены. Гаевой вскочил, загрохотав стулом, покраснел.

– Подследственный Кравец доставлен?

– Так точно, товарищ капитан! Доставлен в полдесятого согласно вашему распоряжению, находится в камере задержаний.

– Проводите.

Виктор Кравец сидел в маленькой комнате с высоким потолком на скамье со спинкой, курил сигарету, пускал дым в пучок солнечного света от зарешеченного окна. Щеки его были в трехдневной щетине. Он скосил глаза в сторону вошедших, но не повернулся.

– Надо бы вам встать, как положено, – укоризненно заметил Гаевой.

– А я себя арестантом не считаю!

– Да вы и не арестант, гражданин Кравец Виктор Витальевич, – спокойно сказал Онисимов. – Вы были задержаны для выяснения. Теперь ситуация вырисовывается, и я не считаю необходимостью ваше дальнейшее пребывание под стражей. Понадобитесь – вызовем. Так что вы свободны.

Кравец встал, недоверчиво глядя на следователя. Тот, в свою очередь, окинул его скептическим взглядом. Узкие губы Онисимова дернулись в короткой усмешке.

– Прямой лоб, четкий подбородок, правильной формы нос… одним словом, темные локоны обрамляли его красивую круглую арбузообразную голову. У Кривошеина-оригинала были довольно провинциальные представления о мужской красоте. Впрочем, оно и понятно. – (У Кравца расширились глаза.) – А где мотоцикл?

– К-какой мотоцикл?

– «Ява», номерной знак 21–11 ДНА. В ремонте?

– В… в сарае.

– Понятно. Между прочим, телеграмму, – глаза Онисимова зло сузились, – телеграмму до опыта следовало давать! До, а не после!

Кравец стоял ни жив ни мертв.

– Ладно. Документы вам вернем несколько позже, – продолжал следователь официальным тоном. – Всего вам хорошего, гражданин Кравец. Не забывайте нас. Проводите его, товарищ Гаевой.

Матвей Аполлонович после плохо проведенной ночи пришел на работу с головной болью. Сейчас он сидел за столом в своей комнате, составлял план действий на сегодня. «1. Отправить жидкость на дополнительную экспертизу на предмет обнаружения нерастворившихся остатков тканей человеческого тела. 2. Связаться с органами госбезопасности (через Алексея Игнатьевича). 3…»

– Разрешите войти? – мягко произнес голос, от которого Онисимова продрал мороз по коже. – Доброе утро.

В дверях стоял Кривошеин.

– Меня верно направил дежурный? Вы и есть следователь Онисимов, который занимается происшествием в моей лаборатории? Очень приятно, разрешите? – Он сел на стул, вытащил платок, отер блестевшее от пота лицо. – Утро, а уже такая жара, скажите на милость!

Следователь сидел в оцепенении.

– Стало быть, я – Кривошеин Валентин Васильевич, заведующий лабораторией новых систем в Институте системологии, – невозмутимо объяснил посетитель. – Мне, понимаете ли, только сегодня дали знать, что вы… что органы милиции интересуются этим досадным происшествием, и я сразу же поспешил сюда. Я бы, разумеется, еще вчера или даже позавчера представил вам исчерпывающие объяснения, но… (пожатие плеч) мне и в голову не приходило, что вокруг одного неудачного опыта разгорится этакий, простите, сыр-бор с привлечением милиции! Вот я и отлеживался в квартире, будучи после эксперимента несколько не в себе. Видите ли, товарищ Онисимов… простите, как вас зовут?

– Аполлон Матве… то есть Матвей Аполлонович, – сиплым голосом молвил Онисимов и прокашлялся.

– Видите ли, Матвей Аполлонович, получилось так: в процессе эксперимента мне пришлось погрузиться в бак с биологической информационной средой. К сожалению, бак был укреплен непрочно и опрокинулся. Я упал вместе с ним, ударился головой об пол, потерял сознание. Боюсь, что бак при падении задел и моего лаборанта – он, помнится, в последний миг пытался удержать… Я пришел в себя под клеенкой на полу. Услышал, что в лаборатории разговаривают люди… – Кривошеин очаровательно улыбнулся. – Согласитесь, Матвей Аполлонович, мне было бы крайне неловко в своей лаборатории предстать перед посторонними в таком, мягко говоря, шокирующем виде – голым, с разбитой головой. К тому же эта жидкость… она, знаете, щиплется злее мыльной пены! Поэтому я потихоньку выбрался из-под клеенки, юркнул, простите, в душевую – обмыться, переодеться… Должен признаться, что в голове у меня гудело, мысли путались. Я вряд ли даже отдавал себе отчет в своих действиях. Не помню, сколь долго я находился в душевой, – помню лишь, что, когда я вышел из нее, в лаборатории никого не было. И я ушел к себе домой – отлеживаться… Вот в общих чертах все. Если угодно, я могу дать вам письменное объяснение, и покончим с этим.