— Позвольте, позвольте… — Маликульмульк отчаянно вспоминал все, что было связано с Брискорном.

Если догадки фон Димшица (а вернее — его подруги) соответствуют действительности — то многое в поведении полковника легко объясняется. Его визиты к барону, которые, надо полагать, привели к строгому баронову приказу: сего господина больше в комнаты не пускать. Его скандал, его попытка вызвать барона на дуэль… Его отчаяние… что он тогда наговорил, Господи? Что он выкрикивал на замковой площади?..

Что, если именно с фрау Граве застал его Маликульмульк возле «Лондона»? Они ссорились, потом женщина вбежала в гостиницу. Похоже на правду.

Но если так — Брискорн не имеет отношения к краже скрипки? Не может такого быть — что же тогда значат его проказы с Екатериной Николаевной?

— Ешьте котлеты, мой друг, — сказал фон Димшиц. И Маликульмульк наугад взял нож и вилку. Мысли его продолжали выстраиваться в голове, как если бы он, разобрав неверно сложенную мозаику, выкладывал из камней другой рисунок. Брискорн мог все рассказать князю Голицыну, оправдаться с условием, что тот не разгласит его семейный позор. Отсюда и домыслы княгини — она поняла, что князь от нее что-то скрывает.

Простившись с фон Димшицем и фрау Векслер, он вышел из «Петербурга» — и сразу ему подвернулся извозчик. Не прошло и четверти часа, как Маликульмульк входил в свою комнату, как всегда, жарко натопленную.

Последней мыслью перед тем, как заснуть, было напоминание самому себе: как-то объяснить княгине, что Екатерина Николаевна — скорее всего, не пособница вора, а просто глупая женщина, позволившая ловеласу заманить себя в башню. И пусть княгиня, строгая по части домашних блудодеяний, проведет допрос и узнает, что все это значило…

Утром Маликульмульк съел сытный завтрак — чуть ли не котелок горячей гречневой каши с мясом, затем чай с плюшками и оладьями с медом. После такого завтрака подремать бы, расслабясь, но он спешил. Нужно было застать в «Лондоне» Сильвани — вдруг все же он поможет найти связь между Брискорном и хитрым старым Манчини? Затем нужно было как-то связаться с княгиней, узнать про маленького Никколо. И, наконец, решить — идти или не идти в канцелярию? Может, князь после объяснения с Брискорном и видеть своего канцелярского начальника более не желает?

Сильвани еще был в постели, когда Маликульмульк явился в «Лондон». Риенци, полуголый, брился перед зеркалом.

— Ступайте в спальню, синьор, — сказал он Маликульмульку. — Может, хоть вам удастся разбудить это чудовище! Он пропадал всю ночь — а нас уже однажды хотел пристрелить рогатый супруг его подружки! Теперь мы тут остались одни — женщины собираются в дорогу и увезут свое жалкое трио. А нам придется заниматься похоронами бедняги Баретти.

— Куда они направляются?

— В Митаву, вернее, за Митаву. Дораличе подцепила какого-то богатого курляндца, и он обещал устроить у себя в усадьбе музыкальный вечер.

Маликульмульк вошел в спальню и обнаружил там примерно такую же берлогу, как его собственная. Там было тепло, и спящий Сильвани раскинулся на простынях, как античный атлет, явив миру и свое мощное телосложение, и умопомрачительную волосатость. Он лежал на животе, и Маликульмульк даже не сразу окликнул его: он видывал в бане всякие мужские тела, но чтобы на плечах и загривке росла настоящая шерсть — видел впервые.

Звать пришлось долго. Наконец на голос пришел Риенци и как следует встряхнул своего товарища.

Сильвани долго не мог понять, чего от него хотят. Наконец он заговорил, сперва помянул всех известных ему чертей, потом потребовал холодной воды. Риенци заорал во всю пронзительную мощь хорошо поставленного голоса, что если грязный пес и засранец Джакомо опять сдуру застудит свою дерьмовую глотку, то пусть занимается своими делами сам — он, Карло Риенци, всегда договорится с любым импресарио, а дурак Джакомо их и по именам-то не знает!

Слушать итальянскую ссору было невыносимо, но певцы, выкрикнув разом все, что накопилось, очень быстро успокоились, и Сильвани, завернувшись в простыню, стал отвечать на вопросы.

Он вспомнил Брискорна, он согласился с тем, что вошел в комнату, где была спрятана скрипка, вместе с Манчини, потом вышел, потом опять вошел и взял свою шубу, под которой стоял футляр. И тут оказалось, что есть у Маликульмулька ангел-хранитель, подсказавший первый за все время этого бестолкового расследования правильный вопрос:

— Синьор Сильвани, для чего вы уходили из комнаты?

— Я зашел к квартету, — сказал певец. — Мне нужен был басист Антонио.

— Но ведь квартет к тому времени уехал!

— С чего вы взяли, синьор, будто он уехал? Музыканты только собирались уезжать, они как раз выходили в коридор. Я обменялся парой слов с Антонио…

— Значит, музыканты уехали всего за пару минут до того, как была обнаружена пропажа? — спросил Маликульмульк. — Значит, они были в своей комнате, когда Манчини, оставив скрипку в вашей комнате, ходил с Никколо по гостиным? И они могли знать, что скрипка сейчас — без присмотра?

— Да, но как вы можете их подозревать?! — закричал Риенци. — Мы бедные артисты, но мы — товарищи! Мы друг друга можем изругать, но украсть инструмент — это невозможно!

Маликульмульк, не ответив, вскочил со стула и побежал искать старика Манчини. Он хотел взять старого лгуна за шиворот и отнести его, как нашкодившего кота, в аптеку Слона, к Парроту на допрос. И он чувствовал, что хватило бы силы протащить этот груз на вытянутой руке от «Лондона» до Домского собора. Ведь музыканты могли не просто вынести скрипку — а вынести ее по просьбе Манчини. И их пьяные вопли — не более как демонстрация актерского мастерства!

Комнаты Манчини были заперты. Маликульмульк отыскал истопника и узнал, что старик не появился вечером, не появился и утром. То есть пропал он вскоре после того, как Маликульмульк обратился к нему по-итальянски.

Со всеми этими новостями Маликульмульк, даже не попрощавшись с певцами, поспешил в аптеку Слона.

— Я пойду в замок, — сказал он Парроту и Гринделю, изложив впопыхах свои новости. — Старый черт может опомниться и провести ночь у постели ребенка.

— Вы слишком хорошего мнения о нем, — отвечал Паррот. — А мысль пойти к ее сиятельству мне нравится. Давид Иероним, давай-ка мы по очереди сбегаем в цирюльню за углом. В таком виде являться к княгине совершенно неприлично.

Он был прав — если светлая щетина Гринделя не очень бросалась в глаза, то его собственная, черная, за сутки вылезала порядочно.

Маликульмульк был взволнован безмерно. Он, кроме всего прочего, боялся встречи с князем и с Брискорном. Если Брискорн невиновен — то, значит, философ нажил себе смертельного врага. Если Брискорн все же замешан в это дело — он тем более станет, защищаясь, губить канцелярского начальника. На чьей стороне окажется при сем Голицын — непредсказуемо.

Вдруг его осенило — княгиня могла бы строго допросить Екатерину Николаевну и добиться правды. Придворные дамы крепко побаивались княгини и врать ей бы не осмелились. Взяв в лаборатории бумагу и карандаш, Маликульмульк по памяти записал то, что наговорила ему Тараторка.