Маликульмульк вкратце изложил Парроту и Гринделю суть дела и перевел вопрос княгини.

— Вы очень помогли, ваше сиятельство, — по-французски сказал Паррот. — Мы в этом розыске одновременно двигались в нескольких направлениях, а это затруднительно. Теперь одно направление для нас закрыто — и слава Богу.

— А которое открыто? — осведомилась княгиня.

Паррот ответил не сразу.

— Мы полагали, будто старый Манчини подстроил так, чтобы Брискорну или госпоже Залесской удобно было взять скрипку и спрятать в башне Святого духа. У нас образовалась конструкция. Благодаря вам из этой конструкции изымается один элемент — на первый взгляд важный, изымается Брискорн со своей приятельницей. Что же остается? Остается Манчини, который при помощи музыкантов из квартета сам у себя похитил скрипку, чтобы кому-то ее передать. Больше некому, ваше сиятельство. Он лгал, чтобы никто, ни полиция, ни мы не заподозрили квартета. Более того — если бы это был Брискорн, то была бы надежда, что скрипку до сих пор прячут в замке. А теперь уже ясно, что она как-то попала к новому владельцу. Это может быть барон фон дер Лауниц, господин фон Менгден и господин фон Берх. Все трое мечтали о скрипке работы Гварнери.

— Кажется, я знаю, как это было, — сказала княгиня. — Очень просто — он в суматохе ловко вынес ее в галерею и спрятал за ящиком. А потом, уезжая, забрал оттуда.

— Ваше сиятельство! Во-первых, нужно сойти с ума, чтобы драгоценный инструмент работы самого Гварнери дель Джезу оставить холодной зимней ночью чуть ли не в сыром снегу! Даже зная, что очень скоро заберешь его оттуда и вернешь в футляр. Во-вторых, сие просто опасно — его могли на этом поймать ваши люди. В-третьих, если все так просто, для чего же вранье о квартете? — пылко спросил Маликульмульк. — Для чего спаивать бедного скрипача Баретти? И за что в таком случае был убит Баретти? Если в это дело замешан квартет — то все не так просто.

— Ну так давайте наконец припрем к стенке этого Манчини, будь он неладен! — воскликнула княгиня. — Если вы не решаетесь — я сама это сделаю!

— Он пропал. Он не ночевал в гостинице. А возраст у него не таков, чтобы ночевать у любовниц…

— Степка! — крикнула княгиня. — Вели большие санки закладывать! Сейчас я сама за дело примусь. Иван Андреич, что ты еще знаешь про этого Манчини? Куда он мог запропасть? Есть ли у него в Риге знакомцы?

Маликульмульк задумался — и вдруг вспомнил. «Дьявольская фабрика, беда для города», — сказала Дораличе Бенцони по-итальянски…

— Ваше сиятельство, нужно спросить итальянок Они встретили его в крепости с каким-то мужчиной. Манчини назвал его своим старым товарищем, они еще в Риме познакомились, куда этот господин ездил со своим хозяином…

— Каким хозяином? — удивилась княгиня.

— Он был тогда лакеем, теперь разбогател, поселился в Риге, у него какая-то фабрика… — и Маликульмульк повторил это по-французски для Гринделя с Парротом.

— Вы мне этого не говорили! — воскликнул Паррот.

— Я не знал, что это может иметь значение! А теперь понял — вот кто мог быть посредником!

— Где сейчас эти итальянки? — по-французски спросила княгиня.

— Они сегодня хотели выехать… — Маликульмульк вдруг растерялся. — Их ждут в Митаве…

— Глашка, Матрешка, одеваться! — по-русски приказала Варвара Васильевна.

Маликульмульк увел Паррота с Гринделем в малую гостиную — ждать, пока княгиня соберется в дорогу.

— Пожалуй, нам надо откланяться, — сказал Давид Иероним. — Мы сделали все, что могли. Верно, Георг Фридрих?

Паррот не ответил, а подошел к окошку.

— Нам ведь незачем гоняться за итальянками? Ее сиятельство возьмет с собой господина Крылова, возьмет слуг, при чем тут мы?

Паррот молча смотрел на реку. Он словно бы не слышал друга. И о чем думал — Бог весть.

* * *

У наплавного моста через Двину на берегу суетились люди, а на реке — лодки. Две последние ночи были довольно холодными, и опытные люди говорили, что уже не потеплеет. Лодки ломали бортами окрепший за ночь ледок, а лодочники готовились растаскивать звенья моста, тянуть их вверх по течению, туда, где начинался городской ров, к Карловой заводи. Там мост обычно зимовал до ледохода.

Нарядные санки княгини Голицыной подкатили вовремя: еще четверть часа — и пришлось бы звать перевозчиков, оставлять сани и лошадей на берегу — и неизвестно, скоро ли удалось бы найти на той стороне ормана. Но когда переправились, стало не легче — как теперь обратно возвращаться?

— Ничего, в «Иерусалиме» поселюсь! — весело объявила княгиня. — Буду ждать, пока лед не встанет, тогда по реке домой поеду!

Звякнули поддужные бубенцы, сани понеслись по Митавской дороге.

Ехать было неудобно — Варвара Васильевна обычно выезжала лишь с младшими детьми, а сзади катили другие санки, с аббатом и кем-то из придворных дам. Тут же главной бедой были телеса Маликульмулька, закутанные в преогромную шубу. Он уселся вниз, и княгиня поставила ножки ему на бедра, строго наказав не рассказывать про эту фривольность князю. Внизу устроился и Гриндель, укрывшись вместе с Маликульмульком медвежьей полостью, а Паррот сидел рядом с Варварой Васильевной, и она все время на него лукаво поглядывала, задирала по-французски и от души веселилась: приключение ей нравилось.

— Мы должны их догнать, — говорила она возбужденно. — Иначе придется отыскивать их по всей Курляндии. Господи, как давно я не ездила с такой изумительной скоростью!

Шаль, накинутая на голову вместо шляпки, соскальзывала назад, и рыжие волосы были полны мелкого снега. Маликульмульк, глядя снизу вверх, залюбовался: вот это и есть любовь, а не страдания Екатерины Николаевны и не метания Тараторки. Женщина, которая двадцать лет спустя после венчания горой встает за своего мужа, — вот оно, воплощение любви, но если о таком написать — ни один издатель не возьмет; обидно, право…

Пролетели мимо «Иерусалима», въехали в лес, понеслись отлично укатанной лесной дорогой; наконец выехали на простор, великолепный сверкающий простор, по которому разогнать коней — одно удовольствие; если б еще только рядом был сердечный друг — и, сдается, мысль о сердечном друге пришла в голову всем седокам разом.

Небо уже слегка, чуть-чуть, самую малость поголубело — ангелы наверху раздобыли коробку с акварелью и осторожно пробовали в самом слабом разведении — капля краски на бочку воды — синий цвет; завтра будет чуть поярче, но и это — намек на весну, сигнал для пробуждения надежды.

Итальянок нагнали возле Олая.

Они ехали четырьмя санями — один контрабас занимал места больше, чем человек, а еще ведь были сундуки и баулы с нарядами, имущество музыкантов.

— Стой, стой! — закричала, встав и опираясь на плечо Паррота, княгиня.

Гриндель по-немецки приказал кучерам остановиться, но послушали его не сразу — пришлось закричать и Маликульмульку, воззвать по-итальянски к синьоре Пинелли и синьоре Бенцони. Тогда только певицы, ехавшие на головных санях, услышали и приказали своему каравану остановиться.