Освобожденные от пут руки плетьми повисли вдоль тела. Удивительно – так обжечь пальцы и ничего не почувствовать. Прошло еще не меньше пяти минут, когда сначала покалывание, а потом дикая боль вернула мичману контроль над конечностями. За это время он успел осмотреть каморку, задуть свечу и попытался разглядеть двор. Тьма непроглядная. А надо бы понять, где он и как отсюда выбираться.

Мичман застыл и весь превратился в слух… За дверью – ни малейшего движения. Или он тут один, или сторож уже видит сон. Зато отчётливо слышен такой знакомый шум прибоя. Э-эх, остаться бы да задать пару вопросов «гостеприимному хозяину». Но шансов, что он его одолеет – никаких, последняя встреча в рыбацкой хибаре тому доказательство. А значит, надо уходить… лучше через окно… Главное – добраться до берега, а там что-нибудь придумаем…

* * *

Невзрачный пароходик, обычно выполняющий каботажные рейсы между Эгейским и Ионическим морями, а на этот раз грустно чапающий из Афин на Цейлон за партией чая, у острова Тира в Эгейском море выловил очередного сумасшедшего искателя сокровищ. После Генриха Шлимана с его Троей такие косяками бродили по греческим островам, залезая во все щели в поисках венецианских, римских и древнегреческих артефактов. Местные рыбаки изрядно наживались на них, сдавая в аренду или продавая откровенно дряхлые посудины, тонущие быстрее, чем они успевали выйти за пределы порта. Вот и этот бедолага, очевидно, попал на такого ушлого маримана и теперь барахтался в неприветливых в это время года водах Средиземного моря, сражаясь за остатки плавучести утлой посудины, жить которой оставалось по самым оптимистическим прогнозам не более получаса.

Ну этому-то приключений уж точно хватило, ведь он решительно отверг предложение капитана вернуть его на Тиру и радостно согласился быть доставленным в Цейлон, за что пообещал быть безмерно благодарен в пределах разумного, как только доберется до первого же представительства банка. «Много не съест, – подумал капитан. – Судя по лицу и рукам – явно аристократ. А потенциальная благодарность от такого – она никогда лишней не бывает».

Маша

«Это невозможно», – сказала Причина. «Это безрассудно», – сказал Опыт. «Это бесполезно», – отрезала Гордость. «Попробуй…» – шепнула Мечта…

Если бы еще год назад Маше сказали, что она окажется в тысячах километров от своей родной Смоленской губернии и что к ней полностью относятся слова Некрасова про русскую женщину, которая «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет», она бы посмеялась и назвала такого человека фантазёром и шутником.

Частное образование, салонное воспитание и знание в совершенстве трех языков – французского, немецкого и английского – никоим образом не давали возможности подозревать в хрупкой синеглазке склонности к авантюризму и жажде приключений. Но из песни слов не выкинешь, и спустя двенадцать месяцев – в январе 1901 года – Маша прогуливалась уже не по ярмарочной площади Смоленска, а по берегу Лаккадивского моря, проделав путь почти в 20 000 вёрст – немыслимое расстояние по меркам начала ХХ века.

Всё началось с того, что Мария обиделась. Через полгода счастливой семейной жизни, будучи замужем за гвардейским офицером, она узнала… Точнее, злые языки ей нашептали про развесёлые застолья, которым регулярно предаётся её благоверный c сослуживцами, и про полный букет удовольствий, включая самые нескромные, в компании с кокотками и шансонетками. Когда Маша со смехом рассказала мужу про всю эту нелепость, Николай спокойно и как-то буднично подтвердил абсолютную верность сплетен. Самое ужасное, что он вовсе не смущался и даже не пытался оправдываться или отнекиваться. Сослался на традиции людей его круга, от которых он не мог отказаться, чтобы не стать изгоем в собственном полку. И это Машу убило больше всего.

Как от змеи, она отскочила от супруга.

– Николай, я не могу с тобой оставаться более ни одной минуты.

Он не удерживал её, сказал только, что всё равно любит, и она ушла… Больше полугода Маша не видела его, а потом узнала, что муж воюет у буров.

Что должна была подумать жена офицера? Маша подумала, что Николай, страдая от разлуки, выбрал такой путь самоубийства. Естественно, она должна его остановить! Как? Конечно же, лично! Надо поехать в Африку, найти Николая и рассказать, что вся её ревность – глупость и не стоит его жизни! Через десять дней Маша уже была на корабле, идущем в Марсель, а оттуда – в Диего-Суарец на Мадагаскаре, и далее – на пароходе «Жиронда» в Трансвааль!

На корабле удивительным образом соседствовали, мирно уживались и даже водили дружбу добровольцы обеих воюющих сторон. То, что абсолютно не укладывается в логику начала ХХI века, вполне допускалось и даже приветствовалось в конце XIX. Люди, которые знали, что они завтра разойдутся по разные линии фронта и будут убивать друг друга, сегодня вместе выпивали, веселились, оказывали уважительные знаки внимания. Однажды, после качественного возлияния, несмотря на то что было уже глубоко за полночь, шумливая компания и не думала уходить с палубы первого класса. Явился комиссар и попросил пассажиров разойтись по каютам. Его тон был дерзок и суров, а публика была весела и игрива, и он получил отпор. Вышел капитан, жалкий старикашка, с каким-то птичьим визгом схватил за руку одного из наиболее веселых и приказал матросам запереть его в каюту. Тут впервые обнаружился необузданный характер одного американского офицера, который до тех пор ловко драпировался в тогу английского шпиона.

– Господа, – обратился он ко всем, – мы разных наций, но все мы джентльмены, мы должны освободить наших товарищей и нагнать страху на капитана!

Охмелевшие от вина и расхрабрившиеся не по разуму добровольцы забрали из кают свои револьверы и под предводительством американца бросились на палубу. Капитан и собравшиеся в первом классе пассажиры действительно пришли в ужас при виде револьверов, заткнутых за пояса ночных кальсон…

Маша признавалась себе, что не помнила ничего в своей жизни трогательнее, чем прощание пассажиров в Лоренсу-Маркеше. Вечером человек сорок сошлись в одном ресторане. Перед братоубийственной войной трансваальские добровольцы прощались с английскими.

«Мы ещё не были окрещены кровью, поэтому у нас не было жажды мести, и нам было грустно расставаться с дорожными друзьями, чтобы через несколько дней, быть может, стать их убийцами, – записала она в своём дневнике. – Стараясь заглушить голос сердца вином и музыкой, мы пели национальные гимны Трансвааля и Великобритании, затем других представленных здесь наций, неизменно оказывая каждому уважение, вставая и снимая шапки. Несмотря на опьянение, я уверена, никто из нас никогда так не чувствовал безумие войны, как в ту минуту. Но жизнь оставалась жизнью. В полночь все расстались. Англичане уехали в Дурбан, а мы в Преторию».

Потом были долгие вёрсты войны, сражения, в которых пришлось участвовать, кровь и грязь, постоянно сопровождающие любые побоища. Поиски своего благоверного и полное отчаяние, безысходность из-за отсутствия хоть какого-нибудь результата. И вот когда уже всякая надежда на встречу была потеряна, в дело вмешался его величество случай.