Конни приехала погостить на выходные, и я потрясен ярчайшей творческой вспышкой применительно к морским гребешкам, чесноку и макаронному изделию «ангельский волос». А потом, как то пристало гибриду рассеянного профессора с безумицей-ученой, в последнюю минуту я катастрофически забыл о сыре «пармезан».

Конни была вполне мила и сбегала в лавку, чтобы купить сыру. Когда она вернулась, то прихватила заодно и пачку моей почты.

– Ты никогда не заносишь письма в дом, – попеняла она.

– Это правда, – кивнул я. – Никогда не приношу.

– Значит, хорошо, что я тут. Тебе открытка на Валентинов день от Виды.

– Валентинов день был неделю назад.

– Не знаю, что и сказать тебе на это.

Я в тот момент был по локти в томатах. Кожицу снимал, вычищал зернышки, нарезал. Так что откликнулся не сразу.

– Что навело тебя на мысль, что это открытка на Валентинов день?

Конни поднесла конверт к самому моему носу лицевой стороной:

– Тот факт, что на обратной стороне конверта написано: «Счастливого Валентинова дня!»

– Сильный довод. Признаем. Может, послание припозднилось, потому что Вида путешествует. Может, ему пришлось проделать немалый путь. Откуда оно?

– Веймар, Германия.

– Это шутка? – Я принялся мыть и вытирать руки, чтобы самому посмотреть. – Почтовый штемпель гласит: «Веймар, Германия»?

– Нет. Обратный адрес гласит: «Веймар, Германия». Почтовый штемпель гласит: «Weimar, Deutschland». Только, полагаю, это к одному и тому же сводится.

Я бросил полотенце, взял очки со стойки и сел за кухонный стол с письмом от Виды. Рассмотрел почтовый штемпель, прочел обратный адрес. Изучил заграничные марки. Понедоумевал, что завело ее так далеко от дома.

Когда вскрыл конверт, то был сражен ее художеством. В конверте была рукодельная открытка с рисунком спереди. Рисунком сердца. Но не Валентинова сердечка. А сердца. Настоящего человеческого сердца с красными мышцами и тканями, голубыми венами и артериями, расходящимися в противоположных направлениях.

Я перевернул рисунок и показал его Конни.

– Поразительно реалистично, – заметила она.

Раскрыв открытку, я прочел.

Я перечитал дважды. Помолчал немного. Потом поднял взгляд на Конни:

– Я прочту это тебе.

– Не надо, если слишком личное.

– На самом деле нет. Больше просто рассуждение о любви вообще.

Я прочел послание Виды вслух, и мы просидели молча секунду-другую.

– Помнится, ты говорил, что она еще дитя, – сказала Конни, перебрасывая мне кусок сыра «пармезан».

– Дети взрослеют, – парировал я.

Как я уже говорила, выражая признательность, в связи с работой над этим романом мне представилась удивительная возможность. Здесь, на центральном побережье Калифорнии, чудесная и очень щедрая команда кардиохирургов, Стивен Фреялденховен, Дэвид Канвассер и Люк Фэйбер, позволили мне, заручившись подобающими разрешениями и от пациента, и от клиники, наблюдать за операцией на сердце. Я находилась в операционной, облаченная в хирургический костюм и бахилы, стояла на небольшом возвышении как раз позади головы пациента и смотрела в открытую грудную полость. И стала очевидцем того, как бьется (и ремонтируется) живое сердце внутри живого человека.

Когда во время операции случалось затишье, я имела возможность по-быстрому обменяться мыслями с хирургами и услышать от них кое-какие сведения. Не удержавшись, я помянула свою племянницу, Эмили, которую подвело сердце, когда ей было всего 23 года. Она родилась с пороком сердца, едва не умерла в первую же ночь появления на свет, за свою очень недолгую жизнь перенесла зондирование и две операции на открытом сердце. А потом однажды она уснула и не проснулась.

Доктор Фреялденховен спросил, не было ли это для меня побудительной причиной написать книгу.

Я ответила, что особой уверенности у меня нет, но я собираюсь писать авторское послесловие к роману, о котором идет речь, так что довольно скоро должна буду это выяснить.

И вот к чему я пришла (имейте в виду, что воображение – та область, которую трудно отследить с какой бы то ни было точностью).

Как и вымышленный Ричард, я однажды, много лет назад, увидела в новостях сюжет, где предполагалось, что некоторые реципиенты пересаженных органов, по-видимому, обретают необъяснимое чувство связи со своими донорами. Внезапное влечение к любимой еде донора было, кажется, самым распространенным проявлением. Внешне вроде ничего чересчур необычного, пока не узнаешь, что реципиенты не знали, какая у доноров любимая еда, до тех самых пор, когда не начинали чувствовать интерес к ней.

Я, помнится, сочла это любопытным и, очевидно, на сто процентов необъяснимым.

Однако это вновь пришло на память, когда я стала больше узнавать о квантовой теории – предмете, который никогда не переставал будоражить мое воображение и поражать меня. Почти невозможно представить, что наши тела, на вид такие цельные, подобно всей материи, почти целиком состоят из пустого пространства. Трудно также отрешиться от старого и затасканного представления, что мозг – единственный мыслящий орган тела, а мы – суть нашего мозга и ничто большее. Однако чем больше я читала и узнавала, тем сильнее пленялась идеей того, что каждая клеточка тела живет, дышит и – каким-то непостижимым (во всяком случае, для меня) образом – осознает и себя, и все вокруг.

С учетом всего этого что такое сердце, когда его извлекли из тела? Оно просто насос, вроде запчасти, которую вы снимаете с одного автомобиля и монтируете на другой? Большинство людей согласятся с этим, и все же, как мне представляется, чутье подводит их логическое мышление. К примеру, я читала исследование на этот счет, в котором огромное количество людей заявили, что уверены в том, что пересаженное сердце не несет в себе никаких следов памяти или свойств донора. И все же любопытно, большинство тех же самых людей сказали, что не хотели бы получить в качестве трансплантата сердце убийцы.

Так что, видимо, тут есть зависимость: советуется ли в таком деле человек со своей головой или с сердцем.

Во что бы вы ни верили по поводу клеточной памяти (а я не спорю с любым вашим убеждением), существует непреложная истина: современное чудо пересадки органов богато эмоциональным содержанием. Жизнь, спасенная тем, что обрывается другая жизнь. В одной семье празднуют, хотя оплакивают в другой. Зачастую родственники с обеих сторон находят друг друга и встречаются, чтобы поделиться пережитым, укрепить возникшие узы посредством этих сложных чувств.