Сенатор выслушал известие о гибели Ракитской абсолютно спокойно. Кротков на минуту засомневался: не сам ли босс приказал ее убрать?

– Не суйся в это дерьмо, занимайся своим собственным, кто ее уконтропупил – выясню без тебя. И разберись, наконец, с этим дурацким складом. Он что, самовозгорелся? А эти трое придурков, как туземцы, водили хоровод вокруг костра и постреливали? Не рано ли ты меня успокаиваешь?

Ощущая личную заинтересованность в деле покойной Аллы, с которой так ничего и не сложилось, Кротков вернул Сенатора в прежнюю колею:

– Со складом история темная, ребята говорят: сторож свихнулся на почве выпивки, по пьяному делу мог и пожар устроить, а еще двое оказались не в то время не в том месте. Мы же не «Сникерсами» торгуем. – Сам того не подозревая, Кротков проявил глубокое проникновение в суть вещей. – А вот Ракитская – совсем другое дело: она с пушкой наперевес по темным закоулкам не разгуливала!

– Тебе что, баб мало? – Сенатор, в свою очередь, моментально раскусил мотивы помощника. – У нее, если ты не заметил, главный орган был не между ног, а здесь. – Он постучал пальцем по лбу. – Если кто-то решил всех нас достать – в последнюю очередь начал бы с нее. Может, собственный хахаль ее пришил. Разберемся.

Остальные сведения, которые Турецкий раздобыл об Уткине, выглядели следующим образом. Благодаря Меркулову Уткин сохранил свою должность, но слухи вокруг его персоны не утихали. Однажды, во время процесса по делу о взятках, подсудимый (зарвавшийся начальник райжилотдела, за определенную сумму продвигавший вперед очередников на квартиры), которому объявили приговор: пять лет с конфискацией имущества, вскочил со своего места и заорал на весь зал:

– А судьи кто?!

Поднялся шум, подсудимого не без труда утихомирили, а Уткин сидел как оплеванный – большинство горожан свято верили в круговую поруку и считали, что вот его, судью Уткина, просто не дали в обиду его же коллеги, а тот, которого осудили, – просто козел отпущения.

Работать в такой обстановке становилось все труднее и труднее. Через месяц после прекращения дела, возбужденного против Ивана Сергеевича, его вызвали в Тихорецкий горком партии. Он отправился на ковер с тяжелым сердцем: по идее, партийные органы должны были среагировать мгновенно. Как только против него начались следственные действия, полагалось исключить его из сплоченных рядов КПСС или в крайнем случае наложить самое суровое взыскание. Но тогда этого почему-то не произошло. Товарищи по партии затаились и выжидали, а теперь, когда он, несмотря на полную реабилитацию, оказался, пользуясь шахматным языком, в цугцванге и вынужден был подыскивать себе другую, менее заметную должность, о нем наконец вспомнили и решили добить.

Первый секретарь райкома принял его довольно холодно, но разноса устраивать не стал. Избегая смотреть в глаза Уткину и поглаживая широкой ладонью землепашца благообразную седую шевелюру, он повел беседу голосом, рассчитанным на большую аудиторию, от которого немедленно зазвенело в ушах.

– Мне доложили, что вокруг вас создается атмосфера недоверия, а порой и откровенной травли. Мы не можем спокойно смотреть, как оскорбляют коммуниста, нашего товарища. Но выступать в вашу защиту в газетах на данном этапе также представляется нецелесообразным. Это только подольет масла в огонь. У вас есть выбор остаться в Тихорецке и спокойно ждать, пока ажиотаж спадет сам собой или уехать в Краснодар. Что скажете?

Уткин смотрел на него с недоверием: «Кому я нужен в Краснодаре?»

– Я разговаривал недавно с секретарем краевого комитета партии, им нужен молодой, принципиальный и толковый судья. Как вы на это смотрите?

Уткин пожал плечами, предложение было неожиданным и заманчивым, правда, не о такой карьере он мечтал, не о том, чтобы партийные руководители проталкивали его наверх. Но, как говорится, из двух зол выбирают меньшее.

– Я рад, что вы согласились, – сказал секретарь райкома, и по его виду можно было понять, что он действительно рад. Только радовался ли он тому, что помог хорошему человеку, или тому, что избавился от источника возмущения во вверенном его заботам районе, Уткин так и не узнал. – Но я вас очень прошу, впредь быть более осмотрительным в своих знакомствах. Я уже характеризовал вас начальству как кристально честного и вполне морально устойчивого коммуниста.

Итак, с лучшими рекомендациями и блестящей характеристикой райкома Иван Сергеевич мог хоть сейчас уезжать на новое место работы. Оставалась одна проблема – дочь. Кате было полтора года, и она к нему очень привязалась. С Ларисой Уткин больше не встречался, но после всего, что узнал о ней, он просто не мог оставить ей девочку. Катя уже сейчас большую часть времени проводила с бабушкой, мать ею практически не интересовалась, а что будет, если Лариса выйдет замуж, лучше даже не думать.

Идя к ней, он не представлял, что скажет, – сама мысль о предстоящем разговоре ему претила. Уткин, конечно, мог бы оформить опекунство над девочкой и забрать ее на этих условиях, но он хотел настоящего отцовства и еще хотел навсегда вычеркнуть Ларису из их с дочерью жизни.

– Мириться пришел? – с порога спросила Лариса. – Или проповеди читать?

– Прощаться.

– Только не очень громко, Катя спит уже. – Лариса проводила его в комнату и, усадив на продавленный старый диван, гордо уселась напротив. Комната была чистой, но какой-то убогой: трехстворчатый с зеркалом шифоньер, диван, старый овальный стол на гнутых ножках и телевизор, никаких ковров, золота, хрусталя… Куда девались те деньги, которые получала Лариса в качестве взяток, непонятно, возможно, она их хранила в чулке или в банке. Скажем, трехлитровой.

Уткин начал без предисловий:

– У нас не должно остаться ничего общего.

Лариса посмотрела на него с удивленной усмешкой:

– Я тебя умоляю, нам и так нечего делить.

– А Катя?

– При чем здесь Катя? – не поняла Лариса.

– Я прекрасно вижу, что она тебе в тягость. Ты не сможешь воспитать из нее человека.

– А ты сможешь? Повесишь ей над кроваткой моральный кодекс строителя коммунизма и будешь на ночь читать работы основоположников вместо сказок? – Выражение ярости промелькнуло на ее лице.

Катя спала за стеной, и они вынуждены были говорить очень тихо, хотя обоим хотелось поскандалить как следует.

– Не ломай комедию, – полушепотом выкрикнул Уткин.

– Ты что же, считаешь, что со мной девочка вырастет обездоленной? – Лариса действительно была возмущена до глубины души.

– Я этого не говорил. Однако я, наверное, смогу быть ей лучшей матерью, чем ты, и уж точно лучшим отцом, чем тот, за кого ты…

Лариса действительно собиралась замуж за очень перспективного, правда, уже сорокапятилетнего работника Внешторга, который, приехав погостить на свою историческую родину в Тихорецк, влюбился в нее до беспамятства и жаждал посвятить ей остаток своей жизни и бросить к ее ногам все блага мира, которые он успел накопить за десятилетие плодотворного труда на ниве внешней торговли.