– Да я сам ничего не пойму. Там парнишка малахольный да старуха рыдающая. Говорят, у него внутри камень какой-то был. И хотят его забрать. И на хрена он им?

– Камень есть, он в секции в шкафу с банками лежит. Светка хотела его в музей определить…

– Не, боюсь, не выйдет. Гаюновым он самим нужен.

– Понять можно – вещь красивая. В мочевом пузыре у него была, семейной реликвией станет, – без тени иронии сказал я. – Ну, если нужен им камень – так выдай. Держи, – протянул я ему ключи от секционной.

Спустя полчаса после того, как самоцвет Гаюнова был передан законным наследникам, настало время большой важной выдачи. Вовка занимался ей сам, с большой осторожностью и без ненужных помощников.

Решив выкурить редкую сигарету, я вышел на крыльцо служебного входа. Двор перед траурным залом был заставлен дорогими машинами, а место примитивного сельского «пазика» занял настоящий американский катафалк, который можно было частенько увидеть в «ихнем» кино. Народу было полно. Хорошо одетая публика, скорбящая по Варапаеву, утопила двор в цветах и венках. Моя хирургическая пижама выглядела на этом фоне неуместно, нарушая атмосферу дороговизны происходящего.

– Так, сейчас главный врач придет. И шеф вдобавок спустится, – обеспокоенно сказал Вовка. – Сидите-ка вы с Плохишом в «двенашке», от греха подальше.

– Ладно, не будем упрощать происходящее своим присутствием, – насмешливо согласился я, покидая зону выдачи.

Встретившись с Борей в комнате отдыха, я выяснил, что Быков больше не буянил, а его родственники уже на пути к нам.

– Но это так, пустяки, – добавил он. – Перевозка-то сегодня как с цепи сорвалась. Ты знаешь, сколько выдач на понедельник? – торжественно замер Плохиш, дожидаясь, когда я с тревогой спрошу «сколько?».

– Не тяни, Борян! Мне не страшно, извини…

– Тридцать две!

– Ого! Это вы вдвоем не вытяните, – предупредил я.

– Вовка сказал, что Павлика вызвонит.

– Павлика? А он вообще-то живой?

– Вовка говорит – живой. Он с ним недавно говорил. Сашка даже обелиск свой грозился забрать.

– Год уже грозится… Надо бы покататься, что ли? А то и впрямь заберет.

Павликом мы называли между собой Сашу Павлова, бывшего дневного санитара, потерпевшего окончательное поражение в многолетней битве с «зеленым змием». Когда я только появился в стенах 4-й клиники, он был напарником Бумажкина. Маленький, белобрысый, похожий на веселого тролля, Саша был санитаром старой формации. Циничным, вороватым, хамоватым, с вечным запахом, который был неотделим от его существования. Экономный по мелочам, он бережно стирал полиэтиленовые пакеты из-под бутербродов, что собирала ему на работу ворчливая жена. При этом большую часть заработка он самым маргинальным образом пропивал со случайными собутыльниками. Носил часы «Комета», изношенные ветхие рубашки и засаленные синие брюки со стрелками, похожие на школьную форму неопрятного двоечника.

Наше знакомство с Павликом состоялось в первое же ночное субботнее дежурство, которое выпало на мою долю согласно графику. Отделение дружно праздновало чей-то юбилей, и когда я появился, гулянка была в самом разгаре. Песни, хохот, тосты на скорую руку и общее решительное веселье были подернуты густой завесой табачного дыма. Меня, нового ночного санитара, тут же потащили к щедрому столу, накрытому в «двенашке». Выпив за знакомство, костяк компании потянулся покурить на свежем воздухе, а я остался наедине с Павловым.

– Тут у нас все просто, – разъяснял он заплетающимся языком. – Ты если мужик нормальный, с понятиями – и к тебе, как к человеку, тоже будут, – с трудом сформулировал Саша. – Шеф – золото! За нас всех горой стоит. А потому тут все должно быть – чтоб в лучшем виде. Чтоб никакая сволочь ни-ни! – продолжал он, доверительно заглядывая мне в глаза. – П-понял?

– Да, конечно, – вежливо отвечал я.

– Я смотрю, ты толковый малый, Андрей! Сработаемся, – по-отечески хлопнул он меня по плечу.

– Я Артем.

– Артем?! – радостно воскликнул он. – Тогда тем более! Давай-ка мы с тобой за это дело по рюмахе оформим, – протянул мне посуду Павлов. – Твое здоровье! Милости просим в нашу похоронку!

Взяв водку, я приметил, чем запить и заесть, и опрокинул «полтинник». В ту же секунду что-то жгучее ударило в нос, обжигая язык и щеки. Рот намертво связало, словно от тонны неспелой хурмы, отчего он стремительно заполнился слюной. Рывком выплюнув отраву на пол, я выкатил слезящиеся глаза на Павлова. А тот, глядя на меня с негодованием, заорал в глубину коридора, обращаясь к Бумажкину:

– Вова!! Вова! Молодой продукт плюнул!

Оказалось, что продукт представлял из себя не что иное, как чистый спирт, который Павлов очень ценил за его целебные свойства. И продукт этот был кощунственно выплюнут на пол, отвергнутый прямо на глазах своего почитателя.

– Прекрати нормальным людям спирт свой пихать! – весело отозвался Бумажкин откуда-то из коридора. А позже доверительно сказал мне: – Ты на Сашу внимания не обращай… Но – уважительно!

Надо сказать, что про Павлика в коллективе ходили разные истории. Выхваченные из богатой палитры его приключений, все они были с оттенком маргинальной клоунады. Будучи пьяным, он всегда охотно подтверждал их. С похмелья обиженно говорил «брехня все это!». Но лишь стоило ему принять положенное, как он тут же признавался во всех похождениях, нередко добавляя щекотливых подробностей в и без того неприглядные сюжеты.

По мере того как Сашин алкоголизм уверенно одерживал верх, Павлов стал все чаще озорничать, подолгу задерживаясь на работе с бутылкой. В такие моменты в отделении появлялись посторонние лица бомжеватого вида, которых гостеприимный Павлик называл «старыми друзьями», даже если видел впервые. Уходя, «друзья» оставляли после себя объедки, окурки, пустую тару и мычащего горизонтального Павлова. Асоциальная Сашина болезнь неотвратимо прогрессировала, а потому из отделения стали пропадать комплекты казенного постельного белья, одеколоны, расчески и прочая мелочовка. К тому же Павлик все чаще был не в состоянии общаться с родственниками, особенно по утрам, когда выглядел и благоухал куда хуже любого покойника. И в конце концов стал совершать опасные ошибки, недопустимые в работе отлаженного похоронного механизма. Иметь такого напарника было рискованно, и Бумажкин понимал это. И все же старался оттянуть момент Сашиного увольнения. Из жалости.

Но он все-таки настал, внезапно и однозначно. Очередная безумная история поставила жирный крест на службе Павлика в 4-й клинике. Я расскажу ее лишь вкратце, придерживаясь основной сюжетной канвы и опустив разнузданные подробности.

А дело было так… Санитар Павлов, на почве употребления напитков, завел знакомство с родственниками покойного, людьми необразованными и недалекими. И пригласил семью усопшего (супругов средних лет и их двадцатилетнюю умственно отсталую дочь) в отделение после окончания своего рабочего дня. На поминки. Во время распития нетрезвая мать умственно отсталой девушки решила посоветоваться с санитаром Павловым (которого искренне считала врачом) по поводу здоровья дочери, страдающей эрозией шейки матки. Саша, как и подобает настоящему врачу, живо откликнулся на просьбу о помощи, пообещав «посмотреть».