Возглавляя Американский студенческий союз (1936–1939), социалист Лэш тяготел к компартии, но порвал с ней в пору «пакта». Если в ноябре 1939-го он отказался давать показания КРАД, то уже в 1942-м пришел на слушания по своей инициативе и отрекся от коммунизма, хотя доносами себя не запятнал. Дорн, в 1930-х стажировавшаяся в ТИМе и Театре имени Вахтангова, сделала бродвейскую карьеру и преподавала в Актерской студии Страсберга. Почтенный врач-гуманист Кингсбери ратовал за реорганизацию здравоохранения по советскому образцу. Бесспорным (но кабинетным) коммунистом был лишь Кьюниц, эксперт компартии по еврейскому вопросу и – в 1920-х – переводчик работ Давида Рязанова, директора московского Института Маркса и Энгельса.

Брайан был не так прост, как хотел и умел показаться. Он замял действительно опасный – не для него, а для кого-то другого – вопрос, кто просил его в 1940-м подписать петицию за предоставление убежища Гансу Эйслеру. Брайан отменно мучительно припоминал, кто же это, черт его подери, был. Примерно так: «Вы его наверняка знаете, его звали то ли так, то ли этак, а жил он, кажется, там-то. Нет, никак не вспомню, но если вспомню, обязательно сообщу».

В конце концов он добился того, с чего нормальная комиссия начала бы слушания, – просмотра обеих версий пресловутых «Людей». Сенаторы поставили условие: Брайан оплатит труд киномеханика. Присутствовавший на показе корреспондент Associated Press Эд Криг возмутился тем, что в фильме не было «никакой тайной полиции, никаких рабских трудовых лагерей, никакого оружия».

Но в 1951-м Брайан вставил в комментарий к фильму все приличествующие банальности о «гигантской армии», «подконтрольных профсоюзах» и «строгом контроле над религиозной активностью». Маккарти этого оказалось достаточно: коммунистической пропаганды в фильме он не углядел.

Пять дней спустя перед сенатором предстал великий негритянский поэт Ленгстон Хьюз, участник самых невероятных приключений американцев в стране большевиков.

* * *

Три уникальных достижения СССР не оспаривали даже недоброжелатели.

Сексуальная революция.

Культурная революция.

Интернационализм.

Интернационализм поражал, прежде и сильнее всего, американцев, живших в обществе, основанном на расизме и дискриминации.

История позаботилась о том, чтобы усилить эффект, который производил интернационализм Москвы, отдав Германию Гитлеру. С 1933-го возросла популярность германского маршрута в СССР. Во-первых, он стал доступнее и дешевле из-за бойкота, которому многие европейцы подвергали нацистский режим. Во-вторых, можно было за одну поездку увидеть и сравнить практику идеологий, претендующих на спасение человечества.

Прогулка по Берлину под руку с двумя белыми женщинами могла закончиться для Поля Робсона чем угодно, если бы штурмовиков не смутила его исполинская стать и невозмутимая уверенность человека, «имеющего право».

Ларднер-младший по пути в СССР задержался в Берлине и Гамбурге, на обратном пути – немного пожил в Баварии, но все, что надо знать о нацизме, узнал, не покидая купе: хватило беседы на еврейскую тему с милейшими попутчиками.

Волшебный город Москва, где цвет кожи не имеет никакого значения, привлек в 1932-м целый негритянский десант.

* * *

Тягостное недоумение и неразделенная любовь: так можно определить чувства, которые компартия питала к неграм. Статистика, оглашенная на VI Конгрессе Коминтерна в июле-сентябре 1928-го – менее 50 негров на десятитысячную партию – была не столько позорной, сколько алогичной. Негритянские массы – идеальный контингент для революции. Никто, кроме коммунистов, не борется за расовое равноправие. Негры должны бы видеть в СССР новую Эфиопию, в Сталине – нового Линкольна, в русских – новых янки, освободителей, пришедших с Севера. Должны, но не видят. Даже в 1938-м, когда численность партии приблизится к ста тысячам, негры составят в ней всего 9,2 процента. Зато у панафриканского националиста Маркуса Гарви, проповедника возвращения в Африку, в конце 1920-х – от одного до четырех миллионов последователей. Объяснялась индифферентность негров многими, но в равной степени весомыми причинами, включая вообще ничтожную численность коммунистов на Юге, где их попросту убивал Ку-клукс-клан, и упорную, выстраданную веками рабства религиозность негров.

Коминтерн, мягко говоря, не чуждый схоластике, верил: разрешить практическую проблему можно и нужно, разрешив ее в теории. Начался мучительный мозговой штурм с постановки вопроса ребром: а кто такие, собственно говоря, эти негры, уникально сочетающие классовые и расовые характеристики? Угнетенное меньшинство? Или нация, подобная колонизованным народам Африки? Протестировав негров на предмет соответствия сталинскому определению нации, Коминтерн сделал вывод: на Севере это национальное меньшинство; на Юге, где проживало 86 процентов негров, – нация, составляющая большинство в штатах Черного пояса от Мэриленда до Арканзаса.

Теперь встал вопрос о лозунгах, способных привлечь свежеиспеченную нацию. В 1928-м Коминтерн постановил требовать для негров Юга права на самоопределение. Но компартии США этого показалось недостаточно, в ее руководстве столкнулись несколько программ: победила синтетическая версия Гарри Хейвуда. Пленум исполкома Коминтерна 26 октября 1930 года постановил: бороться за национальное самоопределение негров вплоть до создания независимой республики.

Хейвуд предложил название: «Республика Черного пояса».

Радикал Джон Пеппер, считавший южные штаты колонией США, отчеканил: «Негритянская Советская Республика».

Негры, однако, в партию по-прежнему не стремились. Коминтерн решил, коли теоретическая магия не помогает, использовать вторую волшебную палочку – «важнейшее из искусств».

* * *

Двумя годами раньше Павел Коломойцев уже снял «Черную кожу» (1930) по горячим следам происшествия на строительстве Сталинградского тракторного завода.