Возможно, потому, что мы были неграми – в то время «дело Скоттсборо» широко освещали газеты всего мира и в особенности России, – люди из кожи вон лезли, чтобы оказать нам любезность. В набитом автобусе девять раз из десяти находился русский, который говорил: «Negrochanski tovarish – товарищ негр – садитесь». – Хьюз.

Они уже обошли все московские театры, объелись яствами, которыми их потчевала Эмма, непревзойденный знаток черного рынка, уже Эйзенштейн дал в их честь вечеринку, а съемки все не начинались. Им только что-то втолковывали про неожиданную необходимость внесения изменений в сценарий. Группа скучала, ссорилась, интриговала, обсуждала недостойное поведение двух журналистов, искупавшихся нагишом на нудистском пляже. Гарнер влюбилась в социального работника Констанцию Уайт, та отвергла ее, Гарнер пыталась покончить с собой. Ослабла политическая сознательность: часть группы отказалась (очевидно, не в первый раз) митинговать за «парней» и подписывать телеграмму поддержки их матерям.

Наконец объявили дату начала съемок – 15 августа. А пока что советская власть широким жестом отправила черных американцев в круиз по Черному морю.

* * *

Во всей группе один только Хьюз был морально готов к катастрофе, лишь отсроченной круизом. Готов по одной простой причине: он читал сценарий.

Начинался сценарий с ретроспекции: невольничье судно, рынок рабов в Новом Орлеане, суды Линча. Затем начиналась повесть о чернокожих металлургах Бирмингема, штат Алабама. Хотя белые братья по классу не допускали их в профсоюз, они поддерживали их стачку. Однажды толпа линчевала подростка, обвиненного в изнасиловании, потом шла громить негров и – за компанию – китайцев. Рабочие объединялись, но слишком поздно: одних убивали, других бросали за решетку.

Хьюз изумился, потом растерялся, и наконец разрыдался.

[Гребнер] ничего не знал ни о расовых отношениях в Алабаме, ни о профсоюзах, ни о Севере, Юге и Европе. ‹…› Основная линия была вполне правдоподобна, но почти все детали – нет.

Немыслимо, чтобы богатый белый «клеил» в людном баре черную цветочницу: «Милашка, бросай свой лоток: пойдем потанцуем».

Немыслимо, чтобы богатый негр владел банком и радиостанцией, на которой призывал на помощь белых рабочих, и те мчались с Севера, чтобы вступить в схватку с погромщиками. (Согласно Томпсон, в финале им на помощь приходила Красная армия.)

На экране это смотрелось бы изумительно, русские мастерски управлялись с толпами в кино. Только представьте белых рабочих с Севера, дерущихся с шайкой южан на загородной дороге, в красном пламени доменных печей.

Взяв себя в руки, Хьюз пришел на студию и заявил, что это ставить нельзя, и плевать, что Коминтерн одобрил сценарий. Руководство повело себя на изумление кротко, предложив Хьюзу, не оставившему от сценария камня на камне, переписать его. Хьюз отказался: он не может, он никогда не жил на Юге, не работал на заводе, ничего не знает о профсоюзах и трудовых отношениях. Все, что он знает о Юге, – это блюзы и спиричуэлс.

Начальники ухватились за эту соломинку. Отлично: значит, правдоподобие фильму может придать музыка – быстро всем искать музыку! Лечить Юнгханса, захлебывавшегося депрессией, решили тоже музыкой. В конце концов, это был единственный общий с группой язык, которым он владел. Так-то он даже пожаловаться никому толком не мог на своей печально-корявой смеси трех-четырех языков. Концерт, устроенный силами американской делегации в Библиотеке иностранной литературы, был официально объявлен «генеральной репетицией» музыкального эпизода, которым предстояло дополнить сценарий. В ходе этой «репетиции» от депрессии Юнгханс, возможно, избавился, зато вплотную приблизился к грани нервного срыва.

Хаос звуков свел бы с ума даже европейца. Эти негры просто-напросто не умели петь спиричуэлc. Да они вообще не умели петь!

Да и откуда им? Студийные работники угодили в ловушку «расизма наоборот» – веры во врожденную музыкальность черной расы. Между тем все «актеры» были интеллигентными городскими юношами и девушками с Севера. Спиричуэлc они слышали только в ночных клубах, никогда в жизни не пересекали линию Мейсона – Диксона и говорили на разных языках с неграми-южанами.

В ту же ловушку попадет в 1947-м и Театр имени Вахтангова, приступив к постановке антирасистской пьесы голливудских сценаристов Джеймса Гоу и Арно д’Юссо «Глубокие корни». Приглашенный ими в качестве консультанта Роберт Робинсон тщетно будет убеждать режиссера в том, что не все негры – знатоки быта южных штатов: вот он, например, готов отвечать за Ямайку, Кубу и даже Чикаго, но никак не за Алабаму.

Со свидетельствами очевидцев забавно контрастирует благостная заметка Бориса Бэка «Искусство негров» («Советское искусство», 3 августа 1932 года):

Особенность певицы (Гарнер) – уход от академических канонов, привнесение элементов, свойственных народной музыке: атональность, трели, частая вибрация ‹…› Неодинаковая тональность сопряжена, естественно, и с некоторой нестройностью, но она придает пению, и особенно хоровому[17], своеобразный стиль. ‹…› Нестройность народного пения, и не только у негров, часто вытекает из стремления разжалобить, обратить внимание слушателя на «судьбу-судьбинушку» угнетенного народа. Вечер воочию показал, что вульгарный «джаз» отнюдь не характерен для музыкальной культуры негров.

Спасти психическое здоровье Юнгханса смогла лишь Сильвия Гарнер – как-никак профессиональная певица. Но ненадолго: новый удар нанес ему сам Хьюз, с которым режиссер поделился приятной новостью: на роль белого профсоюзного вождя утвержден известный актер Джон Бовингдон, как раз выступающий в Москве и Ленинграде со своей женой Дженни Марлинг. В СССР его пригласила такая серьезная женщина, как Анна Луиза Стронг. Проследив за изменением выражения лица Хьюза, Юнгханс догадался: что-то не так. Vot ist matter? Bovington nich look like American worker?[18]

Ну, как бы это сказать… Видишь ли, попытался объяснить Хьюз, рабочие лидеры, как правило, брутальные мужики, а не… Юнгханс не понимал: его заверили на студии, что Бовингдон – выдающийся ум своего времени. Ум Бовингдона, по основной специальности экономиста, лингвиста, преподавателя японских университетов, сомнению не подлежал. Однако объяснить, каков он в своей артистической ипостаси, Хьюз затруднялся. Ну как описать гибрид Тарзана с роденовским «Мыслителем»? Бовигдона надо было видеть, а Хьюз его видел. Видел, как столбенели голливудские зеваки с Кингc-роуд, наблюдая, как в саду перед знаменитым домом Рудольфа Шиндлера голые Джон и Дженни, гостившие у этого архитектора-модерниста, исполняли философски-эротическо-танцевальную композицию «Рождение Человека во всем его физическом великолепии». В СССР ее пришлось исполнять, все же прикрыв чресла.

Он не пьет и не курит, соблюдает строгую диету, не покупает вещи, которые может сделать сам, способен выспаться, лежа на полу такси. – Life, 16 августа 1943 года.