как Флинт, Фриско и Кэссиди. Неужели никто больше не называл детей Томми или Элизабет?

Уже не в первый раз я задумалась, выбирала ли моя биологическая мать имя для меня. Называла она меня Сара или Абигейл, тайна только для нас двоих. Но потом пришли мои приемные родители и начали мою жизнь с нуля.

Сегодня ты была в инвалидном кресле, и дети уходили с дороги, чтобы пропустить тебя, когда ты направлялась к столу для творчества или за счетными палочками Кюизенера.

— Это так странно, — тихо сказала Шарлотта. — Я ни разу не видела ее на уроках. Меня будто впустили в святилище.

Я наняла целую съемочную бригаду, чтобы целый день снимать фильм о тебе. Хотя ты была достаточно многословной, чтобы выступить в качестве свидетеля в суде, но сажать тебя на скамью не казалось человечным. Я не могла допустить, чтобы ты находилась в зале суда, когда твоя мать будет давать показания о желании прервать беременность.

Мы появились на пороге вашего дома в шесть утра, как раз в тот момент, когда Шарлотта вошла в вашу спальню, чтобы разбудить тебя и Амелию.

— О боже, какая гадость! — простонала Амелия, когда открыла глаза и увидела оператора. — Весь мир увидит, как я выгляжу с утра.

Она подскочила и побежала в ванную, но с тобой утренний подъем занял больше времени. Каждое передвижение проходило с осторожностью — от кровати до ходунков, от ходунков до ванной комнаты, от ванной комнаты обратно до спальни, чтобы одеться. Поскольку утро было для тебя самым мучительным временем — приходилось спать с заживающим переломом, — Шарлотта дала тебе обезболивающее за тридцать минут до нашего прибытия, затем подождала, когда оно подействует, чтобы облегчить боль в руке, и ты немного поспала перед тем, как она помогла тебе встать с постели. Шарлотта достала толстовку с молнией спереди, чтобы тебе не приходилось поднимать руки и натягивать ее через голову, — твой гипс сняли всего неделю назад, а предплечье все еще было закостенелым.

— Кроме руки, что сегодня болит? — спросила Шарлотта.

Ты словно делала умственную инвентаризацию.

— Бедро, — ответила ты.

— Как вчера или хуже?

— Так же.

— Хочешь прогуляться? — спросила Шарлотта, но ты покачала головой.

— От ходунков у меня болит рука, — сказала ты.

— Тогда я схожу за инвалидным креслом.

— Нет! Я не хочу в кресло…

— Уиллоу, выбора нет. Я не могу носить тебя на руках целый день.

— Но я ненавижу кресло…

— Тогда тебе придется еще больше стараться, чтобы выбраться из него, верно?

Шарлотта объяснила на камеру, что ты оказалась между молотом и наковальней — травма руки являлась старой раной, которая все еще заживала, а боль в бедре новой. Адаптационное оборудование — ходунки, которые помогали тебе стоять с опорой, — приводило к давлению на руки, которое ты могла терпеть не очень долго, а в качестве альтернативы оставалось лишь ненавистное складываемое вручную инвалидное кресло. Тебе не меняли его с двухлетнего возраста. В свои шесть ты переросла его вдвое и жаловалась на боль в спине и мышцах после целого дня использования — страховая компания могла поменять кресло только по достижении тобой семи лет.

Я ожидала суетливой утренней рутины, еще более оживленной из-за твоих нужд, но Шарлотта двигалась по дому методично — пропускала Амелию, которая бегала кругами в поисках школьной тетради, пока она расчесывала твои волосы и заплетала в две косы, готовила яйца пашот и тосты на завтрак, потом относила в машину вместе с ходунками, тридцатифунтовым инвалидным креслом, столиком и ортезами для использования во время физиотерапии. Вы не ездили на автобусе: из-за кочек могли образоваться микротрещины, и Шарлотта отвозила тебя сама, по пути подбрасывая Амелию.

Я последовала за вами в собственном фургоне.

— Из-за чего весь сыр-бор? — спросил оператор, когда мы остались в машине одни. — Она просто маленькая и с ограниченными возможностями, и что с того?

— А еще у нее может случиться перелом, если резко затормозить, — сказала я.

Но в глубине души я знала, что оператор прав. Когда жюри присяжных будет смотреть, как Шарлотта завязывает шнурки своей дочери и пристегивает ее в автомобильном кресле, будто та еще малышка, то решат, что твоя жизнь не хуже любого другого ребенка. Нам требовалось что-то более драматичное — падение, а еще лучше — перелом.

Боже, что я за человек, раз желала такое шестилетней девочке?!

В школе Шарлотта выгрузила оборудование из фургона и поставила в углу класса. Дальше была короткая встреча с твоей учительницей и сопровождающей. Шарлотта объяснила, что тебя сегодня беспокоит. А ты тем временем села на стул рядом с деревянным домиком; дети обходили тебя, чтобы повесить куртки и снять ботинки. У тебя развязались шнурки, и хотя ты пыталась нагнуться и завязать их, тебе не позволяли короткие конечности. Рядом склонилась маленькая девочка, чтобы помочь тебе.

— Я только что научилась их завязывать, — непринужденно сказала она, потом сделала петлю и завязала.

Когда она убежала, ты посмотрела ей вслед.

— Я знаю, как завязать себе шнурки, — сказала ты, но твой голос был на грани срыва.

Когда пришло время перекусить, сопровождающая приподняла тебя, чтобы помыть руки, потому что раковина находилась слишком высоко для инвалидного кресла. Пятеро детей вызвались сесть рядом с тобой. Но на еду ты могла потратить всего три минуты, потому что была записана на физиотерапию. Я узнала, что нам предстояло снимать тебя во время ЛФК, у ортопеда, логопеда и протезиста. Тогда я впрямь задумалась, была ли ты обычным дошкольником.

— Что думаете, как все проходит? — спросила Шарлотта, когда мы шли по коридору в кабинет физиотерапии, следом за тобой, твоим креслом и сопровождающей. — Будет ли этого достаточно для жюри присяжных?

— Не волнуйтесь, — сказала я. — Дальше уже моя работа.

Кабинет физиотерапии соседствовал с гимнастическим залом. Внутри учитель расставлял на блестящем полу мячи для кикбола. Сквозь стеклянную стену можно было наблюдать, что происходит в зале. Мне это показалось жестоким. Неужели такое воодушевляло детей вроде тебя работать усерднее? Или убивало жажду к действию на корню?

Дважды в неделю ты в школе посещала сеансы ЛФК с Молли. Раз в неделю тебя привозили к ней в кабинет. Она была худенькой рыжеволосой девушкой с поразительно низким голосом.

— Как твое бедро?

— Все еще болит, — сказала ты.

— «Я лучше умру, чем пойду, Молли» — так болит? Или — «Ой, больно»?

Ты засмеялась:

— Ой, больно.

— Хорошо. Тогда давай за дело.

Она подняла тебя с кресла и поставила на пол. Я затаила дыхание, ведь я не видела тебя без ходунков. И вот ты маленькими