— Где брат? — заорал Саша, забыв об осторожности.

Физрук сделал нетвердый успокаивающий жест.

— Пс-с-ст… Не шуми. Он сказал не говорить, палево.

Это было очень похоже на Леху, поэтому Шаман впервые за очень долгое время с облегчением вздохнул. То есть и правда живой!

— А хотя… Теперь-то уже что… — физрук вдруг закрыл лицо руками и театрально, с воем зарыдал.

— В смысле?! — подкинулся Саша. — Что «теперь-то»?

— Ничего, Шаманенок, ничего… Пиздец теперь… Ты это, к родакам вашим езжай. Леха сказал тебя туда наладить. Прям щас срывайся. Нельзя тебе в городе быть.

— Где брат?! — взревел Шаман.

— Да где… Всё, пиздец… — физрук громко шмыгнул носом и махнул рукой. — Всё, всему пиздец…

Больше ничего вразумительного из него вытянуть не удалось — на последующие вопросы Степан Степаныч отвечал мычанием и разными вариациями слова «пиздец», потом начал ожесточенно чесаться, а после, кажется, еще и обмочился. В арке нарисовалась какая-то толстая тетка с авоськой, начался возмущенный ор, подтянулись прохожие с Буденновского — Шаман скрежетнул зубами и, не дожидаясь неизбежного появления милиции, пошел в сторону школы.

Мысль в голове была одна, но очень большая. Она занимала всё сознание, билась в его стенки и норовила выплеснуться наружу: брат жив! Брат жив! Брат жив!

72

Шварц не помнил, как выбрался из больницы. Кто-то визжал, кто-то пытался его остановить, потом вокруг сгустилась ночь и стало тихо.

Как он оказался дома, тоже было непонятно: дверь была открыта, замок выломан, внутри побиты окна. Несмотря на ледяной сквозняк, удушающе воняло гнилью — электричества не было, а в холодильнике две недели разлагалась баранья нога. Ее Шварцу по-братски отдал тихий армянин из мясных рядов Центрального рынка, взяв за это обещание не делать из его дочери невесту. Шварц тогда внутренне (да и внешне тоже) ухмыльнулся: как было известно любому нормальному пацану, данное лоху слово силы не имеет. Да и дочь его была жирная, страшная и со сросшимися бровями — а в невесты годились только тоненькие высокие блондиночки.

Ничего этого Шварц не помнил.

Он лег на кровать и уставился в потолок. Сна не было.

Время остановилось. За окном было то светло-серо, то темно-серо, то черно. Он не помнил, откуда брал продукты, и не осознавал, чтó ест, сидя за кухонным столом в облаке трупных мух. Иногда в полной темноте.

Баранью ногу он не выбрасывал, потому что мать учила беречь продукты. Или это был батя?.. Нет, все-таки мать.

Что-то мучило, крутило.

Шварц пробовал дрочить, но только до боли издергал вялый член — под взглядом матери делать это было невозможно.

Мать всегда была рядом.

Иногда ее пальцы высовывались из-под холодильника.

Иногда она заглядывала в окно (квартира Шварца была на девятом этаже).

По ночам она сидела на его кровати или висела в воздухе в нескольких сантиметрах от его лица.

Под ее закрытыми веками что-то копошилось.

Шварц пробовал сбежать, но сбежать от матери было нельзя. Она стояла за голыми облетевшими деревьями, смотрела из окон домов, отражалась в лужах. Однажды на ЦГБ к Шварцу подошел смутно знакомый пацан в коричневом кожане и начал что-то взволнованно говорить, но его голосом была мать.

Он снова возвращался домой, где мать его уже ждала.

Что-то очень важное плескалось в глубине разума, пытаясь вырваться на свободу. Какое-то воспоминание… Нет, цель.

Научить, подсказала мать.

Научить! Он учил сучонка! Там, в Танаисе! Ему помешали другие малолетки, а потом он разбился на машине!

Малолеток надо было научить.

Мать захлопала в ладоши (звук получился липкий, чавкающий, как будто кто-то шмякал друг о друга комья грязи или ошметки внутренностей) и исчезла.

Шварц встал с кровати, впервые за всё это время сморщился от вони и, закрывая рукавом нижнюю часть лица, пошел на кухню.

Там в специальной деревянной коробочке хранился безупречно острый разделочный нож.

Шварц любил мясо.

73

— Всё, с Шаманом я порешал, — сказал Азаркин, отрезая кусок куриного люля.

— Ты, Паша, на постой хуйню какую-то заказываешь, — Фармацевт шумно высосал содержимое хинкалины, никак не отреагировав на важную новость. — Бабская еда. Бери хинкали, хачапури аджарский, печень в жировой сетке — нормальные темы пацанские. Тут Тигран как себе готовит.

— Поучи еще, — отмахнулся майор, серьезным осознанным усилием сдерживавший ярость. Азаркин ненавидел по отдельности фамильярность, уменьшительно-ласкательную форму своего имени (даже жена называла его Павлом) и охуевшую бандитскую мразь, сидевшую перед ним за столиком кафе грузинской кухни «Гурия». — Про Шамана услышал?

— Так где ты порешал? — ответил вопросом на вопрос собеседник. — Ты его привез? Ты его ебнул? Где он? Нихуя ты, Паша, пока не порешал. Братан, тархунчика принеси еще и две по сто, не в напряг.

Последнее было сказано официанту, который серьезно кивнул и поспешил исполнять поручение. Коля Фармацевт с чувством бахнул рюмку, засосал очередную хинкалину, запил «Тархуном» и откинулся на стуле, громко рыгнув. Азаркин не смог не поморщиться.

Коля был крупный веселый мужчина, начавший слегка заплывать жирком — сказывались обеды по делу, типа вот этого, и в целом сытная и несуетная жизнь человека, державшего почти весь город. Он был, вроде бы, «афганец», — точнее, предпочитал, чтобы его таковым считали. Поначалу, еще поднимаясь («приподнимаясь», как это называли в Ростове), Коля старался подчеркивать эту (возможно, вымышленную) часть своей биографии — не снимая носил камуфляжную куртку и постоянно заказывал лабухам песню «Над горами кружат вертолеты» ансамбля «Голубые береты». Под нее Фармацевт, который тогда еще Фармацевтом не был, мрачно бухал, глядя в пространство перед собой, и иногда даже пускал редкую прозрачную слезу. Со временем необходимость в театре драмы отпала, «Голубые береты» быстренько сошли на нет, Коля сменил камуфляж на малиновый пиджак, а вместо водки стал употреблять вискарь «Johnny Walker». Под хинкали, правда, «джоник» не лез — тут ситуация требовала водяры.

— Я сказал, что вопрос решен, — значит, вопрос решен, — не без нажима сказал майор, отпивая из граненого стакана минеральную воду «Ессентуки». — На днях привезут его.

— Ну, как привезут, так и будем разговаривать. Ты, Паша, выдохни, а то рогом уперся в эту тему, вокруг не видишь ничего. Ты смотри, у нас дел-то с тобой дохуя, а ты всё по Шаману загружаешься. Мне вообще по хуям на него, есть-нет.

— Э,