Издали этот дом в линкольнширской деревне показался ему ничуть не изменившимся. Может, он и в окнах увидит знакомые занавески? Подъехав к дому и присмотревшись, он увидел, что сад далеко не в том идеальном состоянии, в каком был когда-то. На дворе не кудахтали куры. На веревках не сушилось белье, хотя майский день был теплым и в меру ветреным.

Он открыл калитку, ступил на дорожку и перенесся на пять лет назад. Ему казалось, что он слышит женское пение. Негромкое и печальное. Нет. За дверью никто не пел. Он постучался в дверь. Ему открыл молодой человек, которого его появление сразу насторожило. Чувствовалось, парню хотелось, чтобы незваный гость побыстрее убрался.

– Чего вам?

– Я командир эскадрильи Ян Петриковски.

– Мы разве знакомы?

– Нет, но мне знаком этот дом. Я здесь бывал. Мы дружили с женщиной, которая тогда здесь жила. Вы ее случайно не знаете?

– Нет. Может, Сэл знает. Сэл! – позвал он.

К двери подошла девушка. Судя по виду, работница Земледельческой армии и совсем не похожая ни на Эгги, ни на Нину.

Ян поклонился:

– Я разыскиваю миссис Дороти Синклер.

– Про такую не слышала. Эгги, наверное, ее знала.

– Эгги по-прежнему здесь живет?

– Нет. Уехала в сорок втором. Кажется, в сорок втором. Перебралась на другую ферму, в Йоркшир. Слышала, она собирается замуж за своего парня, когда его демобилизуют. Они хотели уехать в Алабаму. Или в Арканзас? Не помню.

– А где Нина? Здесь тогда жила еще одна девушка. Ее звали Нина.

Ян пытался сдержать нетерпение.

– Этого я не знаю. Слышала только, что была тут какая-то Нина. Потом она ребенка родила.

– Ребенка?

– Ага. Дочку. Думаю, замуж она вышла. Больше ничего о ней не знаю.

– Понятно.

– Кстати, Эгги часто говорила про какую-то Дороти. Но я ее не застала.

– А скажите… патефон еще цел?

– Да, – ответила Сэл, удивленная неожиданным вопросом.

– Можно мне на него взглянуть? Дело в том, что это мой патефон. Я привез его Дороти в начале войны. На время. Теперь хотел бы его забрать.

– Мне-то что, – сказала девушка. – Вещь не моя. Билл, ты как думаешь?

Парень пожал плечами:

– Это ж не наш дом. Мы скоро домой возвращаемся. Нам патефон ни к чему. Берите, если нужно.

Они пропустили Яна в кухню, уже ничем не напоминавшую кухню Дороти. Здесь было сумрачно и грязно. Потом он прошел в такую же пыльную и запущенную гостиную, заставленную коробками с вещами. Сэл кивнула на комод, где стоял патефон. Ян приподнял аппарат и поморщился от боли в правой руке. Билл вызвался помочь, и Ян был вынужден согласиться. Пока Билл относил патефон в машину, Ян собрал оставшиеся пластинки. Когда-то их было больше. Он поблагодарил Сэл. Она улыбнулась и спросила:

– А вы-то откуда будете?

– Из Польши.

– Ого!

– Думаете туда вернуться? – спросил подошедший Билл.

– К великому сожалению, нет.

– Я бы тоже не стал, – сказал Билл.

Ян еще раз поблагодарил нынешних обитателей дома, простился с ними и медленно пошел к машине.

В Оксфорд он приехал через месяц с небольшим. Чувствовал себя лучше. Сил прибавилось. Наверное, зря он ездил в Линкольншир. Тогда он был еще слаб. Но теперь шел на поправку. Летний Оксфорд ему понравился. Красивый город и величественный. Он бродил по Оксфорду, восторгаясь знаменитыми колледжами, домами, увитыми плющом. Война их пощадила. И повсюду: в магазинах, в библиотеках, на улицах – он расспрашивал о Дороти. Его воспринимали как зануду или даже чокнутого, но не лишенного обаяния.

– Я ищу дом миссис Хонор. – Однажды Дороти назвала свою девичью фамилию, и он запомнил. – Она живет со взрослой дочерью, которую зовут Дороти. Вы случайно не знаете, где их найти?

Он уже был готов отказаться от дальнейших поисков. Его энергия иссякала. Надежды таяли. Почему он не сохранил письмо Дороти или хотя бы не запомнил ее оксфордский адрес? Поддавшись тогда порыву дурацкой гордости, он порвал ее письмо.

И вдруг… Женщина, взявшаяся помочь симпатичному иностранцу, улыбнулась, но не покачала головой:

– Рут? Рут Хонор?

Вот так, уставший и дрожащий от волнения, он оказался в северной части города, перед домом с синей дверью. Успокоив дыхание, постучал. Никто не отозвался. Он заглянул через окно. Внутри дом выглядел пустым и заброшенным. Тогда он обратился к соседу, наблюдавшему за ним через живую изгородь, похожую на длинный зеленый прилавок.

Сосед знал прежних жильцов дома. Здесь жила престарелая леди с дочерью. Обе вдовые. И еще – маленький мальчик, сын дочери. Чудесная семья. Но они уехали? Когда? Года три назад, если не четыре. Нет, своего адреса они не оставили. Кажется, муж дочери был поляк, погибший в самом начале войны.

– Вы случайно не помните фамилию дочери? – спросил Ян.

– Что-то вроде Пильковски. Или Пентриковски?

– Благодарю вас. – Грудь Яна сдавило от непонятного чувства. – А скажите, она больше не выходила замуж?

– Здесь она жила одна. Но я же вам сказал: они давно уехали. Нынешние хозяева дома живут в другом месте, но периодически появляются, чтобы забрать почту. Возможно, они знают, куда уехали эти люди… А вы русский?

– Благодарю вас за сведения. Нет, я не русский.

14 августа 1945 г.

Моя дорогая Доротея!

Я пытался тебя разыскать, но безуспешно. Поиски привели меня в оксфордский дом твоей матери, однако там твой след обрывался. Пишу тебе в надежде, что нынешние владельцы дома знают твой адрес и перешлют тебе мое письмо. Слабая надежда, но это все, что у меня есть. Думаю, если я приложу усилия, то найду тебя. Подозреваю, ты взяла мою фамилию, чему я только рад. Даже считаю, что ты оказала мне честь. В Англии не так уж много людей, носящих фамилию Петриковски! И в то же время не хочу тебя тревожить. Возможно, ты снова вышла замуж и у тебя другая фамилия. Возможно, ты вполне счастлива и уже не думаешь обо мне. Если мое письмо дойдет до тебя, хорошо. Если нет, так тому и быть. У меня есть планы на будущее, и если ты не откликнешься, я займусь их осуществлением.

Если помнишь, я говорил тебе, что не погибну на войне. Как видишь, остался жив. Почти все годы воевал, не щадя себя. Война измотала меня. Я выдохся. Несколько последних месяцев войны провел в госпитале. Воспалилась моя старая рана. Я чувствовал безмерную физическую и душевную усталость, сопровождавшуюся крушением всех моих надежд. Это было ужасно. Я ощущал себя больным, слабым и никчемным и не раз подумывал о смерти. Но с тех пор мое состояние изменилось к лучшему, и теперь все в моей жизни снова полно света, красок и звуков. Почти все, поскольку рядом нет тебя. Четыре с лишним года назад я совершил глупейшую и грубейшую ошибку. Я поторопился обрушить на тебя свои поспешные и оскорбительные суждения о тебе и твоем ребенке. Прости меня, дорогая, если сможешь. Я был бы счастлив жениться на тебе (мы ведь оба мечтали об этом браке), если ты по-прежнему свободна и, конечно, если ты этого хочешь. Уверен, тебя сильно рассердило и разочаровало мое письмо, посланное в феврале сорок первого. Я потом очень сожалел о каждом написанном там слове. Я был абсолютно неправ.