Платон Васильевич встал и сказал нарочито спокойно:

– Обо всем… этом мы после поговорим, а пока иди спать. И пару дней не выходи из дома!

Следующий день у Платона Васильевича выдался трудным. Сначала университет – его обычные две лекции… Потом издательство – переговоры о переиздании его знаменитой книги… Дальше институт – заседание ученого совета… И к вечеру ужин у бельгийского посла… И там снова переговоры, переговоры…

К концу дня Струев чувствовал себя вымотанным. Дело было не в его физическом самочувствии, а в некой нервной неустойчивости, перепадах настроения…

Он даже уже привык отгораживаться от сути разговора, от настроения, лести или уколов своих партнеров. Возраст и положение его, как европейски знаменитого ученого, давали ему возможность, словно через стекло, воспринимать все, что могло бы его взволновать еще пятнадцать – двадцать лет назад. Если сначала он сам давал себе установку на невозмутимость, на чуть скептический настрой по отношению ко всему, что он слышал от других людей, то уж лет пять назад это стало его усвоенной, укоренившейся привычкой – системной и само собой разумеющейся.

Но именно сегодня Платон Васильевич почувствовал какую-то, пусть сначала и почти незаметную трещину в своем отстранении от других. Утром, в университете, он услышал две колкие реплики от студентов и вынужден был дать вначале довольно мирный, а во втором случае достаточно решительный отпор. А так как он был блестящий и достаточно злой полемист, то он почувствовал, а потом и услышал говорливый шум одобрения аудиторией. И, о, ужас, он обрадовался, как молоденький аспирант, своей легкой победе… Он почувствовал, как покраснел от волнения и ощутил легкую испарину на лбу от естественного волнения.

В издательстве он, укорив себя за происшедшее в университете, попытался быть предельно невозмутимым, но все-таки к концу разговора разволновался и дал понять заместителя главного редактора, что он недоволен сроком выпуска книги. И еще пригрозил, что может сдать свою всем известную книгу в другое, всегда соперничающее с ними издательство!

– Платон Васильевич! – всплеснул руками полный, краснощекий, радостный по натуре редактор. – Я не узнаю вас! Что с вами?

Онемевший от этого вопроса, Платон Васильевич вдруг закрыл глаза… Замер… И сам себе задал то же самый вопрос: „Что с вами, Платон Васильевич?“

Он не смог ответить сразу… Побоялся самой мысли. А ведь все было очень просто… У него снова билось молодое сердце, все его существо чувствовало прилив жизни, поток крови убыстрился… У него снова была…

Платон Васильевич замер, чтобы произнести такое важное для себя слово „семья“. Ему хотелось жить нараспашку, бороться, отстаивать свое место в мире…

„Нет, это все пустые слова…“

Платон Васильевич просто снова почувствовал себя живым, сильным… Мужчиной в расцвете сил… Ему было кого защищать… За кого бороться!

Он извинился перед редактором, наговорил ему массу самых горячих комплиментов и, почти счастливым, вышел из издательства.

На ученом совете Струев сначала попытался взять себя в руки и сидеть с подобающим видом „мэтра“, но вскоре бросил одну реплику, другую… Кто-то рассмеялся, кто-то посмотрел с удивлением на нового Платона Васильевича. Но Струев словно не замечал этих взглядов и в конце ученого совета взял слово… Все замерли…

– Дорогие коллеги! – обвел он глазами залу. – Ну что же… Сегодня было высказано много интересных суждений. Но для меня важнее другое…

Он поднял палец над головой и усмехнулся:

– В наше время, когда большинство людей вынуждено бороться за жизнь… Пьянствовать, безобразничать, терять просто человеческий вид… В погоне за последним рублем. А мы обсуждаем, горячимся, ищем новых путей литературного процесса… Это просто гениально! Мы просто Божьи избранники! Мы – счастливцы судьбы!

Платон Васильевич улыбнулся чуть заговорщически и закончил тихо-тихо:

– Над нами ангел пролетел! Вы слышите? Слышите?

И осторожно сошел с кафедры. В зале была абсолютная тишина. Потом кто-то захлопал. А дальше грянул гром аплодисментов. Ученые поняли его, и Платон Васильевич закрыл лицо руками.

К нему подходили, хлопали по плечу, жали руку. И все это делали или тихо или совсем молча, словно боясь обидеть его…

– Спасибо, спасибо, – только кивал он головой. „Ну, что он такого сказал? – размышлял он. – Вроде даже сначала хотел вначале подтрунить над коллегами. А в конце… Когда про ангела! Какой-то божественный трепет вырвался из его души… И все почувствовали, прониклись его словами… Его волнением. И все все поняли!“

Только глубокое поражение всех сил, словно ухнуло все вниз, чувствовал в это мгновение сам Платон Васильевич. Словно сам ангел забрал у него с собой все его силы.

…Перед посольством надо было заехать домой переодеться, но времени уже не было…

„Ничего, узнают попа и в рогожке!“ – подумал Струев и посмотрел на часы – он успевал минута в минуту. Он терпеть не мог куда-нибудь опаздывать…

Лохматый, с распухшим портфелем от скопившихся за день бумаг, книг, рукописей… с оторвавшейся верхней пуговицей на сорочке, он предстал перед чуть удивленными глазами посла, советника по культуре и пары чиновников пониже рангом.

Когда подали кофе с печеньем, Струев вдруг почувствовал, как он голоден. Ведь маковой росинки не было за день в его желудке. Он пододвинул к себе вазу с печеньем и начал есть его – одно печенье за другим…

Разговор шел о предполагаемом месячнике бельгийской литературы в Москве. Посол хотел в частном порядке проконсультироваться со Струевым, как, когда и вообще уместно ли сейчас подобное мероприятие.

Платон Васильевич что-то бурчал себе под нос, рот у него был занят очень вкусным бельгийским кондитерским изделием. Он понимал, что ведет себя не слишком аристократично, и, наконец, отодвинул от себя вазочку, когда в ней осталось всего лишь одно печенье.

Советник по культуре молча дал знак прислуге, чтобы заменили вазу, и Платон Васильевич, отстранившись от всего остального взглядом, наблюдал, как уносили его последнее лакомство.

– Мсье Струев! Так как же все-таки ваше мнение? – попытался вернуть его к реальности посол – сухощавый, начинающий седеть, спортивного вида, чиновник с умным, хотя и с чуть туповатым от профессиональной вечной настороженности, лицом.

– Я абсолютно согласен с вами, – рубанул, не очень помня, о чем говорил посол, Струев.

– А в чем именно… вы согласны? – вкрадчиво, не без ехидцы, спросил советник по культуре.

– Во всем, что говорил его превосходительство! – отмел коварный вопрос Платон Васильевич.

В это время внесли вазу покрупнее, и печенье в нем было другое, побольше и поаппетитнее. Струев и советник невольно глазами проследили, как ее устанавливали на стол…

– Вы, мсье Струев, как почетный доктор Левенского университета… Нашего старейшего университета… – начал снова посол, незаметно пододвигая к Платону Васильевичу вазу с новым печеньем. – Вы, может быть, как никто в России знаете нашу отечественную литературу. Мой вопрос к вам прямой – может ли она заинтересовать ваше российское культурное общество?